Что касается моего вопроса, то думаю, что тов. Чэнь Линь[72] уже рассказал вам. Я написал заявление руководителям Коминтерна и представителям КПК и сейчас специально перевел его на китайский язык, чтобы послать вам. Все факты, о которых упоминается в заявлении, касаются не только меня лично, но и серьезно касаются нашей партии. Прошу вас внимательно прочитать. Тов. Эньлай прекрасно знает все эти факты, поэтому я надеюсь на присутствие и участие тов. Эньлая в обсуждении моего вопроса в Коминтерне с тем, чтобы руководство Коминтерна могло составить представление о реальных обстоятельствах указанного периода.

Смею заверить вас, что на протяжении тех девяти лет, что мы с вами не виделись, с тех самых пор как я признал свою ошибку, я неизменно стоял на партийных позициях, боролся во имя партии, не проявив ни малейших колебаний, и даже в последние два года, находясь в тюремном заключении, не потерял достоинство партийца. И даже осмелюсь сказать, что именно потому, что меня воодушевляли интересы партии я смог довести до конца борьбу со всеми, кто пытался меня ошельмовать, пока, наконец, органы НКВД на основе детального расследования не приняли справедливого решения, объявив о моей невиновности и освободив из заключения. Именно потому, что на всем протяжении этих долгих лет после разлуки с вами я не сошел с партийных позиций, сейчас я смело посылаю вам горячий товарищеский привет!!!

Если вы не испытываете неудобства в политическом отношении, мне очень хотелось бы увидеться и подробно обо всем поговорить. В силу запутанности моего вопроса есть реальная необходимость побеседовать с вами до того, как Коминтерн назначит обсуждение. Если вы согласны, то сообщите мне через тов. Чэнь Линя, и я немедленно отправлюсь в больницу навестить тов. Эньлая!»

Заявление, о котором пишется в письме, представляло собой опровержение «справки» все того же Мордвинова. В связи с закрытием дела вопрос Ли Мина из НКВД передали на рассмотрение Коминтерна, который должен был принять решение по партийной линии. Туда же поступил и материал, состряпанный Мордвиновым вкупе с его подручным, референтом того же отдела кадров, Чжан Суйшанем, которого в московской китайской колонии (тогда уже немногочисленной) за маленький рост именовали просто Сяо Чжан[73]. Ли Мин до ареста не был лично знаком с Мордвиновым, но, по иронии судьбы, через несколько лет в Китае ему пришлось с ним столкнуться при совершенно иных обстоятельствах. Об этом я расскажу позже.

А в те ноябрьские дни 1939 года фамилия Мордвинова для меня звучала одиозно. Едва успев выйти на свободу, Ли Мин решил, что нужно срочно подготовить материал для Коминтерна на русском языке, и взял в оборот меня. Возвращаясь с работы, я тут же садилась за пишущую машинку, взятую у Лены Скачковой (Радчевской). Ли Мин размашистыми шагами ходил по комнате, надиктовывая текст. Иногда останавливался, чтобы затянуться папиросой, или задумывался, как лучше сказать. Я торопливо стучала на машинке, на ходу редактируя текст, подсказывая мужу необходимые слова. Под конец Ли Мин все перечитал и внес правки. Мы работали почти полмесяца – получилось 240 страниц. Один экземпляр Ли Мин отнес в Коминтерн, а копия осталась у нас дома.

Фактически это было не просто «Заявление», а подробная автобиография. В первом разделе Ли Мин писал о своей семье, о своем детстве и юности. Затем два года в рядах Народно-революционной армии, два года во Франции, начало революционной деятельности в Китае в 1921 году – и так далее, вплоть до отъезда из Шанхая в конце 1930 года. Он вспоминал интересные детали, имена людей, подробности событий, в которых ему довелось участвовать. Диктовал увлеченно, отдаваясь течению памяти. Видно было, что погруженность в события пятнадцати – двадцатилетней давности помогала ему укрепить силы и дух перед лицом давящей действительности. Мне были совершенно неизвестны ни имена, ни события, о которых говорил Ли Мин. Но шестьдесят лет спустя, на торжественном собрании, посвященном столетию со дня рождения Ли Лисаня, представитель влиятельного ведомства ЦК КПК, занимающегося историей партии, особо отметил значение «Автобиографии» Ли Лисаня как важного исторического документа, донесшего до наших дней многие неизвестные прежде или забытые факты. И очень жаль, что последняя часть «Автобиографии» получилась скомканной, потому что, как указал в ней Ли Мин: «Партследователь Луканов меня торопит».

Сдать материал-то его торопили, но собрать заседание ИККИ для решения его вопроса не спешили. И со своими проблемами Ли Мину приходилось разбираться самому.

Да, Ли Мин обрел свободу. Казалось, чего еще желать? Теперь все должно быть хорошо, думала я. Но – увы! – наши неприятности на этом этапе далеко не закончились.

Дня через два после возвращения домой Ли Мин пошел в районное отделение милиции оформить прописку, без которой в городе жить не полагалось. Там его ждал удручающий сюрприз: ему, как человеку, выпущенному из тюрьмы, где он сидел по печально известной политической 58-й статье Уголовного кодекса, проживание разрешалось только за пределами 101-го километра от Москвы, а никак не в самой столице. Как жить, чем заниматься Ли Мину вне Москвы, где-нибудь в Александрове? А мне – бросать институт или расставаться с мужем, едва с ним соединившись? Что делать? Радость наша погасла, как костер, в который плеснули ушат холодной воды.

Но Ли Мин был человеком решительным, и на этот раз он не пал духом и нашел-таки выход из тупика, в который его снова собиралась загнать судьба. Недолго думая, он отправился в Московское управление внутренних дел, добился приема у заместителя начальника, который не так давно ему объявил об освобождении и с добрыми напутствиями пожал руку. Он изложил тому свое положение. Решительные действия помогли – все закончилось как нельзя лучше: в милиции по указанию сверху ему оформили московскую прописку.

Жить мы остались у моей мамы, в 1-м Басманном переулке. Вопрос о возвращении нам комнаты в гостинице «Люкс» поднять было можно, но Ли Мин почему-то не захотел. Занимали мы втроем (мама, Ли Мин и я) всего лишь половину комнаты, правда, большой – тридцатисемиметровой. Но это была всего лишь половина, отгороженная простой матерчатой ширмой. В другой половине жил с женой и маленьким ребенком брат Володя. Жить было тесно, но мы почему-то не испытывали больших неудобств. Вероятно, потому что все тогда так жили: целыми семьями в одной комнате, да еще меньшей по площади. Отдельные квартиры имели очень немногие москвичи.

Итак, первый камень преткновения – прописка – был сдвинут. Надо теперь было устранить и другой, но он оказался потяжелее. Ведь надо было на что-то жить и соответственно найти работу. А кто возьмет к себе зека, только что вышедшего из тюрьмы? Ли Мин просто избегался, стучась в разные двери, но всюду получал отказ. Яснее всего выразился тогдашний директор Института мирового хозяйства и мировой политики Евгений Варга, который бросил ему в лицо:

– Оппортунистов нам здесь не нужно!

На первых порах мы с мужем существовали за счет моей студенческой стипендии и скромного пособия – двадцать рублей, которые Ли Мину выдавал МОПР. Но муж не отказывался от продолжения попыток, и, наконец, одна из них увенчалась успехом: сработало письмо секретарю ИККИ Мануильскому, который отдал распоряжение, и в июне 1940 года Ли Мина снова взяли на работу в издательство «Иностранный рабочий» (теперь оно называлось «Издательством литературы на иностранных языках»). Конечно, уже не руководителем редакции, а простым переводчиком.

Снова он приходил на работу в прежнее здание на Зубовском бульваре, но знакомых лиц в китайской секции, да и вообще в издательстве почти не осталось. Менис, Лин Дашен, Чжан Бао, Юй Синчао, Цю Цзиньшань… Где они теперь? Взамен появились другие: Чэнь Чанхао, Шибанов (Сюй Цзефань), Гуйский (Чжан Сичоу).

Конечно, зековское прошлое, нерешенный партийный вопрос – все это бросало тень на Ли Мина. За ним пристально следили. Вот документ из его личного дела:

Как же он мог участвовать, если даже на массовые демонстрации 7 Ноября и 1 Мая, когда вся Москва выходила на улицы, его не допускали как «политически неблагонадежного»!

Люди от него отворачивались, даже шарахались в сторону. Дочь старого партийца Линь Боцюя, наша хорошая знакомая Линь Ли позже рассказывала, что ее и других китайцев предупреждали, чтобы они не общались с Ли Лисанем. Поэтому, завидев его на улице, она спешно переходила на другую сторону. Таким образом, человек без гражданства, лишенный членства в партии, Ли Мин стал политическим изгоем.