Записку?! Я была так ошеломлена, что в растерянности долго сидела над чистым листом бумаги. Что же написать? Черкнула всего несколько слов: «Живу на Басманной, учусь, института не бросила».
А когда я пошла назад с Лубянки, во мне все ликовало. Внутренний голос твердил: «Его выпустят! Его выпустят!» Ожидавшая меня с тревогой мама сразу успокоилась при моем появлении. В нас опять ожила надежда.
И мы стали ждать. Мне казалось, что Ли Мин вернется скоро, совсем скоро. Но прошел день, другой, потом неделя, еще одна… все оставалось по-прежнему. И меня охватили сомнения: не почудилось ли мне все это?
Приближались Октябрьские праздники, но в семье у нас не ощущалось никакого предпраздничного оживления – наоборот, даже было как-то особенно тягостно и уныло.
Вечером 4 ноября я по обыкновению сидела дома. На улице стемнело. И тут неизбывная тоска навалилась на сердце, свет белый стал не мил. Такого отчаяния, такой безнадежности у меня никогда еще не было. Прилегла на постель, чтобы забыться хоть во сне. И вдруг раздался пронзительно громкий звонок. Словно электрическая искра пробежала по телу: «Ли Мин вернулся!»
Вскочила с кровати и стремглав бросилась к входной двери. Открыла – на пороге стоял Ли Мин с огромным узлом в руках. Тем самым узлом, который я передала для него в Матросской Тишине. Из-за узла выглядывал военный – тот, постарше, которого я видела на Лубянке.
– Это вам подарок к Октябрьскому празднику, – услышала я его слова.
Я посторонилась, чтобы пропустить входящих, и тут же, как сумасшедшая, метнулась по длинному коридору в кухню с криком:
– Мама, Ли Мин вернулся! Ли Мин вернулся!
Мама так и села. Ей стало дурно от внезапно свалившейся на нас радости. Сердобольные соседки брызгали ей в лицо водой. А я, почти обезумевшая от случившегося, вернулась в комнату. Следователь (фамилии точно не помню – какая-то птичья, вроде бы Синицын), выполнив свою миссию – доставить освобожденного на машине домой и убедиться, что все в порядке, – попрощался с нами и ушел.
На следующий день я ехала в институт уже совсем с другим чувством, не с таким, как в последние два года. Сообщила в бюро комсомола, что муж освобожден. Секретарь факультетской организации, услышав об этом, даже пожал мне руку и сказал: – Я так и думал, что его выпустят! Люди быстро все-таки меняют личину. Вскоре меня восстановили в комсомоле.
Глава 10
Лубянка, Бутырка, Таганка
Ранней весной 1993 года я с дочерью Инной, слегка волнуясь, шла по Большой Лубянке вверх, в сторону центра. Мы подошли к старинному зданию, окрашенному в светло-синий цвет, поднялись на крыльцо флигеля, где висела неброская доска с надписью: «Приемная КГБ».
Совсем недавно я услышала, что КГБ частично открыл архивы и допускает к ним прямых родственников репрессированных лиц. Такую возможность нельзя было упускать.
В начале 90-х все делалось довольно открыто и просто. У нас не спросили никаких подтверждений родства, а у меня ведь даже паспорт был иностранный, с другим именем. Мы с дочерью просто заполнили анкеты, попросили выдать для прочтения дело заключенного Ли Мина (Ли Лисаня), арестованного в феврале 1938 года.
Через пару дней, в назначенный срок, снова пришли в эту маленькую темноватую приемную. Нам вынесли толстую архивную папку в грубом картонном переплете, сброшюрованную так, как это полагалось в 30-е годы. Рукописные листы пожелтевшей бумаги, фиолетовые чернила…
– Наверное, с тех самых пор к этой папке никто и не прикасался? – вырвалось у меня.
– Ну что вы! Совсем недавно, когда Ельцин собирался в Китай, у нас попросили это дело, – с улыбкой ответствовал некий сотрудник в чине полковника, явившийся вместе с секретаршей, которая выдала нам папку.
Он с откровенным, но доброжелательным любопытством разглядывал меня.