Жилось нам с мамой тогда очень трудно. Стипендия у меня была 250 рублей в месяц. Мама подрабатывала шитьем, нанималась мыть полы, стирать белье, и это было для нас подспорьем. В каникулы и я старалась подработать немного, чтобы тем самым подлатать наш жалкий бюджет. Конечно, приходилось рассчитывать каждую копейку. Продавали кое-что из старых вещей, но ведь их было не так уж и много. И все-таки мы ежемесячно выкраивали из нашего более чем скудного бюджета пятьдесят рублей, тем более что в 1938 году никаких других передач, кроме денежных, не принимали. О свиданиях с арестованными было просто наивно думать. Передаваемые мною деньги были для Ли Мина единственной весточкой из дома, они давали ему понять, что я не оставила его в беде, думаю о нем, жду его. Отправляясь в назначенный день в тюрьму с передачей, я принаряжалась, будто шла на свидание, надевала самое лучшее, что у меня было. Как мне хотелось, чтобы Мин мог меня видеть или хотя бы почувствовать, что я здесь, рядом с ним!
Позже, когда Ли Мин вернулся, он рассказал о том незабываемом дне, когда он в первый раз получил деньги с воли.
Раз в месяц в общей камере появлялся надзиратель и выкликал имена счастливчиков, получивших денежную передачу. Ли Мин уже сидел долго и не надеялся оказаться в этом списке. Но вот однажды ему показалось, будто выкрикнули его фамилию. Решил, что ослышался. Но нет! Во второй раз он уже ясно услышал, что вызывали именно его.
Он подошел и получил из рук надзирателя пятьдесят рублей. Сокамерники были поражены: как, иностранцу на чужбине кто-то передает деньги?! Тут на своей-то земле немало кого родные позабыли.
«Я просто не мог удержаться от слез, – говорил мне Ли Мин. – То были слезы радости, и я плакал, не стесняясь других».
На эти деньги в тюремном ларьке он покупал папиросы, мыло и, главное, еще лук и морковь – ведь в тюремном рационе совсем не было овощей. Но радость приносили не курево и не витамины, а сознание того, что он не один, не заброшен, что здесь, вдалеке от родины, есть люди, которые его помнят и любят.
Моя жизнь протекала однообразно. От участия в общественной жизни института меня отстранили. После занятий к трем часам дня я возвращалась домой. Занималась, читала. Изредка только ездила на Арбат, к Скачковым, да и то тогда, когда становилось невмоготу и хотелось простого дружеского тепла. Ни на кино, ни тем более на театр денег не хватало, да и желания развлекаться не было, хотя мне и исполнилось всего 24 года. Оставалось одно – учиться. На экзаменах получала одни пятерки – это сохраняло мне стипендию, которая выдавалась только отличникам. Одна четверка, не говоря уж о тройке, оборачивалась для стипендиата необратимой материальной потерей. А для меня это была бы просто катастрофа – без стипендии я вообще не смогла бы продолжать учебу.
Наступило лето 1939 года. Сняли наркома внутренних дел Ежова – в его услугах больше не нуждались. Как говорится, «мавр сделал свое дело – мавр может уйти». Ежова предали суду и вскоре расстреляли, подведя тем самым фундамент под версию о «перегибах», якобы допущенных им без ведома Сталина. Словом, сделали из него политического «козла отпущения». На место Ежова был назначен Лаврентий Берия. Нам, простым людям, неизвестно было, что это за человек, и хотелось думать, что с его приходом что-нибудь изменится к лучшему. Принято ведь считать, что новая метла чисто метет. Вот на эту-то метлу и возлагалась надежда, что она выметет беззаконие и наведет порядок в органах НКВД, восстановит справедливость. Наивные иллюзии! Но людям всегда свойственно надеяться, даже в самых безнадежных ситуациях.
Тем не менее в деле Ли Мина действительно произошла перемена, и я это очень скоро почувствовала.
Каждый месяц строго в определенный день, когда принимали передачи для тех, чья фамилия начиналась с буквы «Л», я ходила в Таганскую тюрьму. К тому времени в очереди встречались уже примелькавшиеся лица таких же, как я, бедолаг, пытавшихся хоть таким, единственно дозволенным средством как денежная передача, скрасить своим близким пребывание в заключении. Здесь-то я и услышала название «Матросская Тишина». Подумать только, слово какое – «тиши-на»! Словно в издевку над нами – какая может быть тишина, когда имеешь дело с таким ведомством, как НКВД! На этой московской улице помещалось справочное бюро этой страшной организации. Пошла туда. Опять те же окошечки с деревянными подоконниками. В помещении довольно людно. Прислушиваюсь к шепотку в очереди. Слух улавливает на все лады повторяемые слова: Коми, Котлас, Воркута, Магадан, Колыма. В эти места, весьма и весьма отдаленные, отправляли репрессированных. Кто-то из родных изредка получал из лагерей весточку, но такое счастье выпадало на долю немногих. Обычно ссылаемые в лагеря лишались права переписки, и для родных это означало крах всех надежд: безымянные зеки безвозвратно исчезали в недрах ГУЛАГа.
Мысль о такой возможности меня ужасала. И когда я через окошечко услышала: «Можете передать теплые вещи», – сердце у меня упало. Это было то самое страшное, чего я ждала с содроганием. Я уже наслушалась всяких историй о лагерях и ясно понимала, что выжить там можно только чудом. «Ли Мина высылают. Конец всем надеждам», – стучало у меня в ушах.
Начала собирать теплые вещи, ведь ехать мужу предстояло на Крайний Север с его лютыми холодами. Каково там будет ему, южанину, привыкшему к мягкому климату! Среди белья нашлась тонкая шерстяная рубашка, которую Ли Мин привез из Китая. Но за столько лет ее изъела моль, и она вся оказалась в дырках. Я села за починку. Проводила за работой целые вечера, тщательно штопая каждую дырочку. В указанный день, связав громадный узел, я потащила его на Матросскую Тишину. На этот раз сидевший за окошком военный соизволил выйти и принять у меня вещи. Потом в тюрьме Ли Мин, увидев заштопанную рубашку, оценил мой кропотливый труд и был, по его словам, тронут до слез.
Я попыталась выведать в справочном бюро у военного, когда предполагают высылать Ли Мина, но не получила толкового ответа. Да он, наверное, и сам не знал ничего. Потом я еще не раз ходила туда, и мне отвечали, что следствие продолжается. Как ни странно, но эти слова меня успокаивали – в душе снова разгорался огонек надежды. Может быть, лагерь минует Ли Мина? Доброхоты все в той же тюремной очереди посоветовали мне обратиться в Военную прокуратуру Московского военного округа.
В августе пошла на Арбат, где размещалась прокуратура. Народу там было полно – и внутри помещения, и во дворе. Стояние в очереди заняло четыре – пять часов. В заветный кабинет вошла с замиранием сердца: какой ответ меня ждет? Назвала фамилию мужа. Человек средних лет в военной форме внимательно и даже несколько удивленно посмотрел на меня. Затем долго-долго рылся в бумагах и наконец сказал: «Дело отослано на доследование». На доследование! Сердце у меня радостно забилось – значит, не все еще потеряно, у них недостаточно материала, чтобы осудить, значит, будут еще разбираться.
Денежные передачи принимали по-прежнему, и мне оставалось терпеливо ждать. Но вот в конце октября случилось нечто непредвиденное. Меня позвали к телефону – он висел на стене в коридоре, и им пользовались все жильцы коммунальной квартиры. Взяла трубку и услышала незнакомый мужской голос. Уточнив, с кем говорит, он представился: «Плющ – следователь Ли Мина», – и попросил меня немедленно приехать на Лубянку. Я остолбенела. Проходившая по коридору соседка спросила с испугом: «Что с тобой, Лиза?» Я кинулась в комнату и огорошила маму: «Меня вызывают на Лубянку!» Мама побледнела. Нашей первой мыслью было, что я оттуда не вернусь: меня там прямо и арестуют, как было уже со многими. Но идти надо было, невзирая ни на что. Позвонила подруге Сальде Лейферовой. Она пообещала, что проводит меня до ворот. Так мы и дошли вдвоем до Лубянки.
Со страхом перешагнула я порог этого мрачного здания, которое и тогда, и позже одним своим названием наводило на всех ужас. Пропуск для меня был заранее приготовлен, и мне его сразу выдали по предъявлении паспорта. С пропуском и паспортом в руках прошла через одну дверь, другую, третью… Казалось, их было бесчисленное множество, и у каждой стояли часовые, преграждавшие путь скрещенными штыками. После тщательной проверки штыки раздвигались, и меня пропускали. Было жутковато. Я шла бесконечно долго по каким-то длинным извилистым коридорам, устланным ковровой дорожкой. Наконец очутилась перед дверью нужного кабинета.
Несмело постучалась, получила разрешение, вошла. Кабинет как кабинет. Ничего устрашающего. За обычными канцелярскими столами сидели двое военных – один постарше по возрасту и по чину, другой помоложе. Мне предложили сесть. Велели заполнить анкету. Я понемногу приходила в себя. Когда вписала в графу о социальном происхождении «дочь помещика», это вызвало ехидную реплику:
– Ну, ясно, что вас с мужем объединило – классовое происхождение: оба из помещичьей семьи!
Я парировала:
– Но ведь товарищ Сталин говорит: дети за отцов не отвечают.