– Плохой из него косец, да и согребальщик хреновый, – с мужской деловитостью заметил Минька о Саньке. Выточив косы, все трое снова принялись сокрушать траву.
– Вот мы и приехали! – громогласно возвестил подъехавший на своей «Зорюшке» Иван Трынков. – Долго ли, коротко ли ехали, а всё же доехали! – Бог помочь! – поприветствовал он Савельевых мужиков-косцов.
– Бог спасёт! – вежливо ответил Василий на Иваново приветствие.
– Вы уж, чай, половину пая скосили, а мы вот только являемся! – наивно улыбаясь проговорил Иван.
– Полная-то, не полная, а вот эту яланку уже докашиваем, – отозвался Василий.
– Ну и мы ещё накосимся-наработаемся, работа не волк, в лес не убежит! – продолжал балагурить Иван, слегка побалтывая свесившимися с телеги ногами, поглядывая на свою Прасковью, которая угнездившись блаженно сидела в глубине телеги. – Но, милая – поедем на тот конец пая, на свои луга.
И телега Трынковых, колыхаясь от кочкастой лесной дороги, стала постепенно скрываться за отдельно росшими по лугу кустами. Издали видно было, как колыхаются у сидящих в телеге головы, самого Ивана, Колькина и его матери Прасковьи, по случаю сенокоса цветно разнаряженной праздничным платком. По приезде на место, на свою обширную луговую поляну воскликнул: «Вот, где раздолье-то, Иван Трынков». В первую очередь он позаботился об лошади, чтобы ей было уютно и чтоб комары не кусали. Кольке с матерью он приказал строить шалаш, а сам впрягши свою кобылу принялся за устройство для её стойбища. Он выбрал очень подходящее место для своей «Зорюшки». Немножко в сторонке от полянки, где они расположились станом, как по Иванову заказу росли дружной окружной кучкой молодые липки, а в середине их пространство величиной как раз где можно расположить лошадь, что Иван и сделал. Он ввёл свою «Зорьку» в это место, как в домашней конюшне. Лошадь не стало видно ни с какой стороны, она оказалась закрыта со всех сторон плотно стоявшими липками, а имеющиеся случайные дыры Иван загородил приставленными кустами, чтобы ни один комар не пробрался к «Зореньке» и коим грехом не побеспокоил её. Накосив сочной травы, Иван задал её «Зорюшке», а сам из кадушки, в которой он намеревается для разнообразия делать замеску для лошади, достал часы-ходики, стал старательно их приспосабливать, вешать к стволу высоченной сосны. Он и в поле на пашню и сев, а также и на сенокос всегда брал с собой часы-ходики и по ним определял время обеденного перерыва, а ночуя вставал только по часам.
– А как же определять время-то?! – отвечал он допытливым мужикам, которые спрашивали его и в насмешку и всерьёз. – Ведь на глазок или по солнышку точно-то время не определить, – объяснял он мужикам. – Или, к примеру, в лесу: хотя и солнышко будь на своём месте, но ведь из-за деревьев его не видно! – деловито объяснял он.
Прасковья с Колькой хлопоча с постройкой шалаша за стройматериалом углублялись в лес. Колька устанавливал «стропила», а мать ушла «в лес» за палками-тычками. Не прошло и пяти минут, Прасковья «в лесу» тревожно зааукала.
– Ау! – Кольк, где вы?!
Колька во всё горло отозвался:
– Мамк! Вот мы!
Вскоре Прасковья вышла на поляну с пустыми руками и в растерянно-испуганном виде.
– Я чуть не заплуталась. Отошла и окружилась, думала, что и не найду вас.
– Ну и бестолковая! – удивился Иван. – Как же ты умудрилась в трёх соснах заплутаться-то? – Тут кругом люди косют: туда пойдёшь – на Лабиных наткнёшься, туда – на Федотовых наскочишь, а если туда пойдёшь – там Савельевы косами звенят!
А Савельевы в самом деле звенели косами. Дело у них шло споро и податно. Время от времени они как по уговору все трое останавливались и звеня точили косы. У Саньки, вроде, дело пошло лучше, настроение у него поднялось до сочинительства стихов. Махая косой и подрезая траву под корешок он до того лирически погружён в раздумья, что стихи сами по себе просились на язык. «Косой махнул – лишь слышен «вжик». Налёг рукой, коси мужик!» Таким вышел первый стишок у Саньки, который он после дома записал в тетрадку по памяти. Отец заставил Саньку обкашивать отдельно стоящие на лугу кусты, за что он принялся с большим азартом. Кусты, обкошенные Санькой кругом, казалось, повзрослели, теперь освободившись от вокруг их высоченной травы они как бы значительно стали выше и самостоятельней. Отец с Минькой принялись косить в низине в порослях ольхи, откуда скошенную траву отец приказал Ваньке, Маньке и снохе вытаскивать на яланы. Старательно таскает Ванька, охапки мокрой травы из чащобы кустов на поляну, где траву растрясают, чтобы она сохла на солнце. Растрясши одну охапку, Ванька спешит в чащобу за другой. Под ногами, обутый в лапти, чует Ванька мокредь низины, под ногой смачно флюкая жемыхается вода, просачиваясь сквозь лапти и портянки, ноги ощущают прохладную сырь. Спотыкаясь ногами о торчащие из земли корни корьятника, которых из-за охапки травы не видно, Ванька чуть не падает, а выроненное из рук беремя травы, снова сгребает руками и волочёт на ялань. В некоторых труднодоступных местах чащобы Ваньке приходится к траве подбираться, пригибаясь чуть ли не ползком, на карачках и вытаранивать оттуда клочки мокрой травы. Ближе к обеденной поре из чащобы мокрую траву стали вытаскивать все. Санька с непривычки к такой трудноватой работе и обстановке, часто падал, спотыкаясь о корни. Ему чертовски не нравилось это дело. Падая в мокредь всей плашнёй, он про себя чертыхался и в душе проклинал отца за его жадность: отец готов скосить траву не только в чащобе, но и во впадине – по грудь в воде. Таща очередное бремя травы, Санька из-за невидимости из-за охапки травы нечаянно напоролся глазом на сучок. Из глаз посыпались искры, в глазу долго виднелось какое-то похожее на куриное яйцо фиолетово-синее пятно, Санька выронив траву, от боли зажав глаз потаённо от отца выругнулся:
– Что! Или окосел, на сучки-то наскакиваешь. Иль не выспался, ходишь, как варёный. Дивуй бы ночью, днём глаз выколол! – проворчал на Саньку отец.
Санька промолчал, за него вступился Минька.
– И ты можешь наткнуться, тут вон какая чащоба и мокрота! Отцу такое пререкание не понравилось.
Не терпя вольности в нарушении семейной субординации, он перекинулся и на Миньку.