1

О падении Парижа мы узнали в Витебске от маленького чернявого заключенного, которого в один прекрасный июньский день 1940 года втолкнули в нашу камеру. Лето было уже в разгаре, по добела раскаленной голубизне неба, в лоскуток которого мы изо дня в день всматривались молча, с бессмысленным упрямством, пролетали тени невидимых птиц, с криком тонувшие в липкой, как мед, тишине летнего дня. Почти с самых первых дней, как нас привезли в Витебск, в начале июня, мы научились безмолвно глядеть на небо, изо дня в день все более свежее, все более вздуваемое веянием горячего воздуха. В нашей камере преобладали военные — обломки первой в мире армии, побежденной немцами. Пока жара еще не стала мучительной, они обычно после обеда садились в своих логовах, чистили — близко поднося к лицу и поплевывая — тяжелые армейские сапоги, часами натирали о край рукава металлические пуговицы и спрятанные в узелках орлы с фуражек и старательно обвертывали ноги суконными обмотками. У них были лица, заросшие жесткой щетиной, под которой морщилась грязная кожа; стриженые головы, словно бесформенные каменные глыбы; шеи, покрытые чирьями; растрескавшиеся, опухшие губы; глаза, покрасневшие от усталости, а ноги — от ожогов. В этих глазах — наивных, честных и верных, — иссушенных горячим ветром поражения и еще полных кровавыми отблесками войны, тяжкие, как свинец, слезы одиночества появлялись только тогда, когда на далеком горизонте тишины конские копыта металлически постукивали по уличному булыжнику.

Незнакомец положил свой узелок на парашу, недоверчиво огляделся и несмело присел на краешек ближайших к двери нар. В нем было что-то от птицы, которая, забив крыльями, попала в клетку и с глазками, затянутыми бельмами, с полуоткрытым, резко искривленным клювом отчаянно вцепляется в деревянную жердочку. В камере воцарилось молчание. Все мы сидели уже по нескольку месяцев, то есть достаточно долго, чтобы знать, что из десятка новоприбывающих по крайней мере пятеро переведены из других камер, чтобы шпионить. Тихие, шепотом ведущиеся разговоры оборвались даже в тех углах камеры, откуда они не могли достичь слуха незнакомца. Сгорбленные фигуры зэков еще больше съежились, словно из них выпустили воздух, руки охватили голые колени, зачарованные взгляды остановились на личике, искаженном гримасой страха. Было ясно, что, если незнакомец хочет преодолеть окружившую его со всех сторон стену подозрительности, он должен заговорить первым.

Он не выглядел стукачом. В его неприметной фигуре с длинными руками и выгнутыми колесом ногами, в птичьем лице, как будто окрыленном чрезмерно оттопыренными ушами, в черных глазах, тревожно бегающих по лицам соседей, — чувствовалась скорее огромная трагедия, одна из многих, которые раскрыла война в жизни тех людей, что в неволе видели для себя лучшую гарантию свободы. Внезапно он поднял голову над узелком и поразительно тихим голосом прошептал:

— Париж пал…

Кто-то из сидевших поближе раздул этот едва тлеющий шепот в резкое пламя крика:

— Париж пал!

Склоненные фигуры расслабились, почти на всех нарах раздались вздохи. Мы легли поудобнее, повернувшись к окнам, сплетя руки на затылках. Париж пап. ПАРИЖ, ПАРИЖ. В это невозможно было поверить, но и для самых простых людей, таких, что и в глаза не видали Францию, падение Парижа означало гибель последней надежды, поражение более окончательное, чем капитуляция Варшавы. Ночь неволи, черной тучей нависшая над Европой, заслонила нам и в Витебске единственный лоскуток неба, рассеченный на квадраты тюремной решеткой.

— Париж пал, — во второй раз повторил незнакомец и вдруг, пряча лицо в ладонях, разрыдался горьким, долго сдерживаемым плачем.

2

Я познакомился с ним поближе в течение следующих недель — некоторым образом нас сблизил этот Париж. Вечерами он рассказывал мне историю своей жизни, такую банальную, что ее можно вставлять в хрестоматии о Второй мировой войне. Он родился в Гродно, в семье богатого еврейского купца, и, окончив гимназию, в 1935 году поехал учиться в Париж. Там он стал коммунистом, пытался прорваться в Испанию во время Гражданской войны, но партия велела ему оставаться на месте и организовать ячейку студентов-иностранцев на архитектурном факультете Парижского университета. В результате он продолжал изучать эту свою архитектуру и в июне 1939 года получил диплом инженера, а через месяц, перед самым началом войны, вернулся в Польшу.

Тщетно было доискиваться, в чем состоял его коммунизм. В моменты наибольшей ясности удавалось понять, что это был некий сплав Корбюзье с Марксом, в рамках которого экономические противоречия капитализма разрешались планированием урбанистических утопий. Это звучит наивно и даже смешно, но его еврейский идеализм, признававший царство небесное только от мира сего, лихорадочно искал опоры в рационалистических конструкциях и нашел ее в виде огромных городов-садов, населенных парижским пролетариатом и беднотой из польских гетто.

После вторжения советских войск в Гродно в сентябре 1939 года он стал городским консультантом по делам строительства и оставался в этой должности до мая 1940 года, когда его арестовали за отказ добровольно выехать в глубь России. Поэтому падение Парижа для него было еще болезненней, чем для нас: это был не только окончательный захват континента, но и удар, нанесенный городу, в котором родилась его утопия.

В камере его полюбили, так как по вечерам он умел увлекательно и зримо рассказывать о жизни в свободном Париже. Но, кроме драмы разочарованного идеалиста, он переживал и другую драму — кто знает, не более ли тяжелую и горькую: драму двойной лояльности. В глубине души он считал себя поляком. Однако, когда на следующий день после появления его в нашей камере комендант корпуса на вечерней проверке спросил у него национальность, он тихо, глядя в землю, ответил:

— Еврей.

3