«Кости брошены, разбиты зеркала».

– Нет! – произношу я вслух. – В загадке сказано не об этом месте, – утешаю себя, не знаю зачем. Я ведь не боюсь зеркал. И не боюсь дурацких загадок. Надо просто преодолеть коридор и оказаться на лестнице. Потом поднимусь на первый этаж. И выйду через парадную дверь. Встречусь с Дашей.

Сердце разогналось, и я разозлился на сердце. Я не боюсь зеркал, черт побери! Надо пройти, не глядя в них. Отвернуться. Как в какой-то сказке, не помню название. Или нет такой сказки, где герой идет по зеркальному коридору? Или это не сказка?..

Идти на свет в конце… коридора, не тоннеля!

Потеют руки, я тру их о джинсы. Всё так же стою у злосчастной двери, через которую вошел.

Вдруг слышу шаги, гляжу вбок и вижу: это я иду. Не смотреть в зеркала! Но я уже смотрю. На свои торопливые ноги, на испуганные глаза, на лицо. Не мое. Другое лицо. Его. Тот улыбается. На миг лицо пропадает, шагает человек без головы – целый шматок зеркала отколот сверху.

И снова лицо. Без улыбки. Мое лицо.

Бегу к свету. Думаю, что слышу барабаны. Но это не барабаны, это сердце колотится, бьется в голове, в шее, в ушах, даже в глазах. Картинка передо мной пульсирует, как будто кто-то балуется выключателем. Больше не смотрю на зеркала, слышу свои шаги где-то сзади, словно сам себя догоняю.

Меня сейчас вырвет бултыхающимся в горле сердцем.

Несусь по лестнице, перепрыгиваю по несколько ступенек.

«Разбиты зеркала».

Бежать!

Кончается лестница и я останавливаюсь у металлической решетки, запертой на замок. За решеткой лестница продолжается к двери, ведущей на крышу. Упираюсь в черные прутья лбом, пытаюсь отдышаться. От чего убегал? От своего отражения? Руки еще дрожат, но ум постепенно успокаивается. Реденькая челка светлых волос, серо-голубые глаза в темных впадинах недосыпа – это было мое отражение, а не того парня. Парня, который вообще не при чем, он всего лишь студент-новичок. Он не при чем. Повторяю это несколько раз, слышу свой голос и вздрагиваю. Голос скатывается коротким эхом вниз по лестнице. Мне тоже нужно вниз. К Даше. Вижу свои пальцы, сжимающие прутья решетки. Костяшки совсем белые.

Когда оказываюсь у главного входа, вижу охранника. Он сидит ко мне спиной, смотрит телевизор. Его силуэт кажется вырезанным из картона. Выхожу на улицу. Вдалеке у скамейки мнется какой-то мужик, весь в черном, похожий на унылую кляксу, а больше никого нет. Даша ушла, значит. Конечно, не ждать же ей вечно.

Я вернулся в консерваторию, взял у вахтерши ключ от свободного класса. Раз уж я здесь, попробую сочинить тему фуги. Вчера, когда был у Гены, меня посетило озарение – как нужно сочинять. Это было легкое и радостное чувство. Но вчера я ошибся. Моя тема сочиняется не так. Сегодня я видел ее в зеркалах. Сначала у нее было одно лицо, а затем другое. И жуткий провал – разбитое зеркало – между ними. Вот моя тема.

Сел у пианино. Клавиши поблескивали желтым в свете ламп, и я выключил свет. Потрогал клавиши. Облупленные по краям, старенькие клавиши. Нажал самую сложную, самую далекую для меня, непонятную – ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой детского садике. Я доедаю рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе́. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина меня заберут отсюда. А тревоги… боялся, что не заберут. Или опоздают. И я буду сидеть в темном помещении, уже одетый. Мне будет жарко, но я не сниму шапку и шарф, потому что побоюсь: тогда останусь здесь навсегда. В окно уже видны будут звезды. Но я-то знаю, звезды радуют, только когда идешь домой.

Так звучит нота ре-бемоль. С нее начинается моя тема.

Дальше поступенное движение вверх – я расту, становлюсь старше. И скачок. Между восемью годами и восемнадцатью. Их почти не было, этих десяти лет. Не знаю почему. Они – как черно-белые фотографии: разглядываешь, как семейную историю, вспоминаешь. Но не чувствуешь. Широкий скачок.

И повтор: звук возникает снова и снова, как отражение в зеркалах. Он звучит то глуше, то ярче, но это один и тот же звук.

Тема готова. Ровно два такта. Когда играю ее, чувство необъяснимое, неясное, неизвестно – то ли радостное, то ли грустное, то ли все вместе – но такое чувство уже было у меня, когда я шел с папой из садика. Я наконец разрешал себе смотреть на звезды. Они были теперь для меня хороши. Я поднимал лицо. Падал снег, попадал мне в глаза, а я моргал и улыбался. Снежинки перемешивались со звездами, кружились, летали, опадали. Я еще думал тогда, что черное небо – это дно самого большого в мире ведра, которое кто-то перевернул, чтобы, как сор, высыпать блестящую труху – снег и звезды. Их выбросили, а я ловил ртом и улыбался.