На плече рука. Она – того человека, что зашел за мной следом.
– Стой в очереди вон за тем парнем, – сказал мне папа, прежде чем уйти. – Видишь? Вон тот. Тот.
Черный рот в отражении искажается, раздувается до страшной дыры.
Нестерпимо воняет горячим маслом, пончиками и гнилой листвой. Запах забивает нос, щекотит горло, пробегает ледяными мурашками по спине.
Парень сжимает мое плечо и улыбается.
– Сыграем в четыре руки?
– Папа! – в панике кричу я. Оглядываюсь. Я у будки со сладостями. Папа откуда-то издалека бежит ко мне.
Стремительно приближается и подхватывает меня. Кружит, как в фильме с хэппи-эндом. Глаза – счастливые. Он плачет и смеется одновременно.
– Я нашел тебя.
Крепко обнимает меня. Не помню, чтобы он когда-нибудь так меня обнимал.
– Я нашел тебя, Костя.
Кости брошены, Костя брошен.
Просыпаюсь от громкого хрипа в горле. Подушка мокрая. Трогаю ее, как будто не верю, что мокрая. Слезы продолжают бежать по щекам. Звук, от которого я проснулся, – не хрип. А всхлип. Несчастье ползет по гортани вверх, чтобы вырваться новым всхлипом, но я глушу его.
Рядом, на одеяле, лежит моя рука. Касаюсь ее – как чужая или мертвая – бесчувственна. Разминаю. Начинает неприятно покалывать.
На часах половина шестого.
Подхожу к окну и долго стою возле. Разглядываю еще темное небо, ветки, фонари, двор. Реальность: когда вглядываешься в нее, сны отступают.
Пытаюсь осмыслить происходящее. Не в первый раз мне снится Тот. Тот самый Тот. Который попадается мне то на улице, то в консерватории. Случайный парень. Он здесь ни при чем, но мне снится, что, когда мне восемь лет, он входит вместе со мной в лабиринт. Мне страшно, а он улыбается.
Что это, шутки подсознания? Зачем оно подсовывает мне в сон лицо реального парня, который не мог быть участником событий моего детства? Ему самому тогда было примерно столько же лет, сколько мне.
Не хочу об этом думать. Когда вспоминаю тот день, у меня ощущение, что меня мучают. Истязают; мне как-то утробно больно – так, что не дотянешься до болящего места, не дотронешься, вообще ничего не сделаешь.
– Папа назвал меня Костей во сне, – неожиданно для себя говорю я вслух и пугаюсь своего тона – безнадежного, почти убитого, глухого, как из-за толщи воды. – А потом какой-то