Сопровождаемые благословениями швейцара-швейцарца и охотника-негра, четверо путешественников отправились в назначенный час к причалу. За ними следовали несколько чёрных носильщиков, сгибавших шею под кофрами. У Марии Ериковой они были из красивой патинированной кожи, пахнущей духами, а по бокам — украшены множеством виньеток, среди которых можно было различить при лунном свете и зареве заката египетского сфинкса и террасы Казино Монте-Карло, букет пальм, гондолу; поверх виньеток были нанесены заглавные буквы, которыми Астория, Континентал и дворцы всего мира капризно украшали приглашение в Путешествие.
Порт, полный жестокой белизны брызг, окаймляет почти неподвижную свинцового цвета воду… На набережной лежат тюки какао, цинхоны, маниока. Сидя на куче верёвок и товаров, негры в больших панамах, с обнажёнными туловищами, в полосатых штанах, неохотно принимаются разгружать вельбот, прибывший с острова Тортю. Когда Мария Ерикова, сверкающая бледностью, прошла мимо них, они с улыбкой подняли сияющие лица, которые под соломенными шляпами стали похожими на чёрные солнца.
— Вот каноэ, — сказал шедший впереди Леминак.
От любопытства у Марии Ериковой, у Хельвена и даже у профессора билось сердце.
На краю причала, на радужной воде, где плавали апельсиновые и грейпфрутовые корки, покачивалось лаковое серо-зелёное адмиральское каноэ с позолоченными сетями, в котором сидели восемь гребцов, одинаково одетые, как матрос, который принёс письмо.
Один из них, судя по чёрной ленточке на рукаве, квартирмейстер, сошёл на берег к путешественникам и помог им подняться на борт.
После этого, восемь белых торсов со вздохом развернулись, восемь загорелых грудей свободно напрягли свои мышцы: восемь пар вёсел из красного дерева после проворных движений разрезали зашипевшую и вспенившуюся воду и стали двигаться назад. Отплытие было настолько быстрым, настолько аккуратным и настолько энергичным, что Хельвен не мог удержаться, чтобы не воскликнуть по-английски:
— О, да это даже лучше, чем команда из Итона.
Улыбка квартирмейстера — его лицо от джина и морских ветров было цвета раскалённого кирпича — улыбка, которая была чем-то вроде незаметной складки в левом углу губ, отблагодарила его.
«Хорошие ребята», — подумал Хельвен.
Пассажиры молчали. Они боялись выразить свои чувства из-за страха быть услышанными, и лёгкая и коварная тревога заползала в их сердца, когда белые дома Кальяо превращались в кубики, которые становились всё меньше и меньше, а небо и земля брали свою власть.
«Баклана» не было видно.
— Где, чёрт возьми, этот таинственный корабль? — шепнул Леминак на ухо профессору. — Я не вижу никаких его признаков.
Каноэ было уже в конце порта. Оно прошло мимо каботьеров с ржавым корпусом, траулеров красного и чёрного цветов и двух-трёх более серьёзных пароходов, впавших в полудрёму гавани, где, подобно флагам, медленно развевалось на ветру постиранное бельё, рубашки, майки, трусы. Потом причал, маяк, таможня и открытое море.
— Куда мы плывём? — спросила Мария Ерикова художника.
— Понятия не имею, мне всё равно, — ответил последний низким голосом. — Перед нами приключение: давайте проскользнём. Вы волнуетесь?
— Ни в малейшей степени, — с уверенностью сказала Мария Васильевна.
— Я тоже. Я боюсь только одного: что приключения не будет, что Ван ден Брукс, как он и утверждает, окажется честным торговцем хлопком, тщеславным и любезным, и что всё ограничится простой прогулкой на море.
— Я не знала, что Вы такой романтичный, — сказала Мария с нескрываемым любопытством. — Чего бы Вы хотели?
— Сам не знаю. Но я блуждаю по свету в погоне за этим приключением, которого никогда нет. Я вижу его повсюду, но мне не удаётся его поймать. Оно в ожидании скрывается в этой полуоткрытой двери, в этой лодке; оно таится у Вашей двери; оно жужжит возле Вашей лампы, в тихой комнате.