Она выглядела стройной и симпатичной женщиной, чуть ниже среднего роста. На ней был темный костюм, на шее — голубого цвета косыночка, как у стюардесс. Наталья Григорьевна сидела в крутящемся кресле и говорила по-русски подчеркнуто правильно, взвешивая каждое слово. Она чем-то неуловимо отличалась от ученых дам института, вероятно элегантностью и ленинградским акцентом[42].

— А в чем будет заключаться моя работа? — наконец спросил я, с трудом пытаясь сосредоточиться на ее словах. — Мне не приходилось работать в лабораториях.

— Не волнуйтесь, начнете с мытья посуды, а там посмотрим, — сказала Наталья Григорьевна, вставая. — Пойдемте, я покажу вам рабочее место.

Лаборатория занимала три комнаты. Моечная комната была ничем иным, как переделанной бывшей туалетной комнатой.

— Напишите заявление, а я подпишу и позабочусь обо всех необходимых разрешениях, — закончила нашу беседу Наталья Григорьевна. — Вы не пожалеете.

Большого энтузиазма я не испытывал, но решил попробовать, так как нужны были деньги для оплаты съемной квартиры. Таким образом, моя научная карьера начиналась в туалете — мойке. Выбирать не приходилось. Кто же мог знать, что эта встреча решительно повлияет на всю мою последующую жизнь.

Спустя две недели я начал работать лаборантом. Одноразовой посуды еще не было. Процедура мойки посуды была не такой простой, как на кухне. Хотя я научился ее мыть, через три месяца меня срочно убрали из мойки в надежде сохранить целой хоть какую-нибудь посуду для анализов. Действительно, я перебил пробирки и особенно колбы в количествах, не сопоставимых с количеством получаемой новой посуды. Надо признать, что я был неуклюжим и мне не хватало терпения и желания возиться с посудой. А главное, мне было неинтересно и, следовательно, голова была в другом месте. Поэтому я быстро расправлялся с грязной посудой и «сбегал» в библиотеку (этажом ниже), где было так много интересного, или к приятелям на соседние кафедры. Это не осталось незамеченным, так же как и моя повышенная активность на лабораторных научных семинарах, где я задавал вопросов больше всех, что заставляло потеть аспирантов. Делал я это не специально, а все потому, что было интересно понять, как они получали результаты и объясняли их.

— Видите ли, Миша, между грязной и битой посудой есть что-то общее: ту и другую невозможно использовать для работы, — этой фразой Наталья Григорьевна открыла еженедельное совещание сотрудников лаборатории. — Я думаю, что вам будет интересней заняться постановкой новых методик биохимического анализа, которые необходимы нашим диссертантам. Это много сложнее, чем мыть посуду, но вы с этим разберетесь. Начните с определения метаболитов ароматических аминокислот (тирозина и триптофана) в сыворотке крови. А позже, если захотите, присоединитесь к моим экспериментам на кроликах по синдрому длительного раздавливания.

Все одобрительно зашумели, поддерживая запоздалое решение шефини спасти лабораторную посуду. Я же был приятно удивлен и безмерно доволен, став лаборантом-исследователем. На мойке появилась девушка, и дефицита посуды в лаборатории больше не было.

Мне же очень понравилось заниматься биохимией. Это была уже настоящая исследовательская работа. Я получал статью на английском языке с описанием методики, подбирал реактивы, выполнял всю процедуру анализа (делал электрофорез или спектрометрию), строил калибровочную кривую. После проверки валидизации и надежности измерений обучал какого-либо аспиранта этой методике и переходил к следующей. Таким образом я поставил за два года работы восемь новых методик. Для освоения одной из них пришлось поехать в Москву, во Второй мединститут. Естественно, я все проделывал под ежедневным руководством Натальи Григорьевны, у которой многому научился.

Были методики, которые не получались сразу, а для одной из них надо было из спирта и уксусной кислоты синтезировать ацетилен. Яблочный запах получаемого ацетилена распространялся на весь третий этаж, где находилась наша лаборатория. Арик Рабинков с кафедры фармакологии и другие студенты, занятые своими опытами, заглядывали ко мне «на запах» и не могли простить мне то количество спирта, которое я изводил на синтез ацетилена. В перерывах, которые часто случались в экспериментах, мы устраивали спонтанные семинары или играли в настольный теннис. Особенно «горьким» противником для меня был профессор Виталий Давидович Линденбратен, о чем я уже писал.