Руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке (РНБ) А. Я. Разумов поясняет: «В соответствии с планами партии и правительства более 40 тысяч человек были расстреляны в Ленинграде за полтора года Большого террора в 1937–1938» (https://mroc.pravobraz. ru/9946-2/). Возглавляемый им Центр выпускает с 1995 года многотомную Книгу памяти «Ленинградский мартиролог». Цель этой работы: собрать в одном издании все выявленные имена расстрелянных по политическим статьям за указанные полтора года с краткими справками о каждом (откуда родом, профессия и/или место работы, домашний адрес, статья, дата казни, иногда еще какие-то детали). Кроме сорока тысяч собственно ленинградских жертв, мартиролог включает также выявленные жертвы по Ленинградской области (она тогда занимала несравнимо более обширную территорию, чем ныне). Всего в первых 12 томах почти 51 тысяча имен, так что на долю области приходится свыше 10 тысяч. Тома продолжают выходить, цель заключительных: охватить периоды 1917–1936 и 1939–1953 годов. (В Сети кто-то горько шутит: «Большой террор осветили, недоосвещен Умеренный?»)

А теперь прикиньте: на начало 1937 года в Ленинграде было 2 миллиона 728 тысяч жителей. Это 680 тыс. «домохозяйств» (семей и одиночек). То есть в большом городе из 680 тысяч «ячеек общества» обезглавлены 40 тысяч, каждая семнадцатая, и счет не завершен. В досетевые времена среднестатистический человек имел прямые или опосредованные социальные связи в среднем со 150 людьми («число Данбара»). И вот представьте, что каждый семнадцатый из этих ста пятидесяти, то есть девятеро (!) убиты выстрелом в затылок. Вы их знали, а они уже закопаны экскаватором. Но это еще не все. Помимо шапочных знакомых есть знакомые знакомых, есть люди, чьи фамилии вам по каким-то случайным или нет причинам известны либо не совсем чужды (детство, школа, армия, прежние места жительства и работы, сосед шурина по даче), стресс обостряет память. В других условиях вы бы их и не вспомнили, но теперь число тех, чья насильственная смерть отзывается в вас болью и страхом, растет. И каждый жил с мыслью: не я ли следующий? Именно каждый. Это надо уяснить, ибо встречаются рассуждения: пропалывали, мол, только начальство, чиновников, партийных бонз. Ну, и еще каких-то ученых (чтобы не вздумали секреты продавать). Как бы не так! Листая мартирологи, понимаешь: 98 % жертв – самые простые люди: садовник комбината им. Ленина, продавец магазина № 32 Выборгского райпищеторга, инженер института Механобр, полировщик никелировочной мастерской Фрунзенского райпромкомбината, учительница Наволокской школы, машинистка артели «Швейник»…

Электронная энциклопедия «Санкт-Петербург» (http://encspb.ru/) сообщает, что в общей сложности «в Петрограде-Ленинграде с 1918 по 1953 годы по политическим обвинениям было осуждено более 250 тысяч человек» (статья «Жертвы политических репрессий»). Свыше четверти миллиона! Сколько из них за эти прекрасные 35 лет осудили на казнь, узнаем, когда Книга памяти будет завершена.

А потом война и блокада затмили и перекрыли все. Население огромного города радикально поменялось. Первая послевоенная телефонная книга вышла в 1947 году, она имеется в Интернете, какой-то благородный энтузиаст выложил ее, отсняв фотоаппаратом. Сличение фрагментов 1937 и 1947 годов, которые в обычных условиях – всего-то десять лет прошло – не должны были бы сильно различаться, показывает: город минимум наполовину другой.

Среди абонентов 1937 года у меня были свои любимцы: Волк-Орлович H. С. (кан. Грибоедова, 106/12), Эвальд-де-Буавье К. Н. (Екатерингофский пр., 75), Робинзон-Крузо К. В. (Герцена, 27), Карнас-Дондышонская С. Л. (Мытнинская наб., 5/7), Мишкорудников Г. С. (К. Либкнехта, 79), Колумбус О. Б. (Бармалеева, 26) – в общей сложности примерно дюжины две персон. Никого из них не оказалось среди абонентов 1947 года. Хочу верить, что все они избежали злой участи, не кончили жизнь в левашовских расстрельных рвах, выжили в блокаду и переселились в Ялту, Сочи, Звенигород, Алма-Ату, Владивосток.

Людей, помнивших времена до победы большевизма и охотно делившихся воспоминаниями, мне повезло встречать по всей стране – вплоть до Ферганы и Архангельска, притом до самого конца 70-х. Но в самом любимом своем городе, где шанс встретить такого рассказчика был, казалось, выше всего, удача была не со мной. Весной 1966 года я как аспирант летал в Ленинград консультироваться по замысловатому геоморфологическому вопросу сразу у трех корифеев (и обитателей Васильевского острова) – у Дмитрия Васильевича Наливкина, Бориса Леонидовича Личкова и Сергея Сергеевича Шульца. Хотя каждый из них назначил мне встречу у себя дома, до неформального общения дело дойти не могло. Наливкин был для этого (или мне так показалось) чуть излишне барственным. В Личкове, хоть он и не пожалел для меня времени, сохранялась настороженность человека, отбывшего до войны шесть лет в Дмитлаге и Волголаге (откуда его вызволял письмами Сталину академик Вернадский), а затем столько же – в среднеазиатской ссылке. Что касается Шульца, он на полуслове был срочно куда-то вызван по телефону, а новая встреча почему-то не состоялась. Я к тому времени уже был знаком с его сыном, тоже геологом и тоже Сергеем Сергеевичем (он и подписывался: С. С. Шульц-мл.). Важный для меня рассказ Шульца- старшего (чуть ниже) я услышал хоть и от его сына, но все равно практически в оригинале.

Но сначала о Сереже. Мы с ним познакомились среди кызылкумских саксаулов, и два-три литературных имени, мелькнувших в первом же разговоре, сдружили нас на 40 лет. Нас было много на челне, но он останется одним из самых замечательных и разносторонних людей, каких мне посчастливилось знать. Доктор геолого-минералогических наук, он был еще и (среди всего остального) историком Петербурга. Похоже, самым дотошным. Судите сами: его труд «Невская перспектива. От Адмиралтейства до Мойки» (издательство Сергея Ходова, СПб, 2004), том большого формата (22 × 30 см) и весом 3,5 кг – это 912 страниц, из которых 244 заняты справочным аппаратом (13 генеалогических таблиц; пять указателей: имен, иллюстраций, учреждений и организаций, адресов СПб и пригородов, географических названий; примечания), свыше 1600 иллюстраций. По замыслу автора, второй том «Невской перспективы», не меньшего объема, должен был быть посвящен отрезку проспекта от Мойки до Михайловской улицы. Третий – до Фонтанки. Увы. Сергей умер вскоре после выхода первого тома.

Рассказ о других его впечатляющих трудах в области петербурговедения (упомяну лишь уникальный том «Храмы Санкт-Петербурга»), а также о полутора десятках книг, посвященных космической геологии и тектонике плит, отложу до другого случая. А пока немного о предках Сергея, он въедливо изучал эту тему. По материнской линии продвинуться далее екатеринодарского учителя из поповичей с женой из той же среды ему не удалось, зато по отцовской имелось много нетривиального. В числе предков и родственников отца по восходящей линии был гетман Павел Полуботок, князья Щербатовы, сенатор и член Государственного совета Павел Шульц, бакинский нефтепромышленник Александр Иванович Бенкендорф, многочисленные Шиповы, в том числе Иван Павлович Шипов, последний управляющий Госбанком Российской империи, и не менее многочисленные Карцовы, давшие империи ряд генералов, адмиралов и дипломатов.

Девятнадцатилетний Сергей Сергеевич-старший в 1917 году учился (вместе с будущим писателем Сергеем Колбасьевым, позже затянутым в воронку Большого террора) в Морском корпусе на Николаевской набережной. После февральского переворота на фасаде корпуса российские флаги заменили кусками красной ткани. Четыре гардемарина сочли это позором и в ночь на 15 апреля умудрились, свесившись из окна второго этажа, сорвать один из них. Всех четверых подвергли суду Временного правительства за «монархические настроения» и отчислили из корпуса. После этого Шульц поступил в Елизаветградское кавалерийское училище (Елизаветград – в советское время Зиновьевск, затем Кирово, затем Кировоград; ныне это Кропивницкий, областной центр на Украине). Но сразиться с германцами он не успел: Брестский мир был заключен, едва он окончил «ускоренный курс». Шульц участвовал в антибольшевистском Ярославском восстании, после чего вступил в армию Колчака. Служил на плавбазе «Ревель» Камской речной боевой флотилии, затем возглавил конную разведку, в 1919 году был награжден орденом св. Анны 3 степени с мечами. В 1920–1921 гг., после поражения белых, работал на сплаве леса на Енисее, «выправил» документы о том, что всю Гражданскую войну провел в гидрографической экспедиции. В 1921 году вернулся к семье, поступил на физмат Петроградского университета и до конца дней отдал себя геологии.

Младший Сергей рассказывал со слов отца, как тот с товарищем – ровесником и таким же петербуржцем – в сентябре 1919 года удивительно глупо попали близ Минусинска на юге Енисейской губернии в плен к большевикам. Были они в особо ненавидимой красными конно-егерской форме (кажется, так; я мог что-то забыть) с черными погонами. Слово «плен» тогда и в тех условиях было понятием почти книжным. В обстановке гражданской войны, особенно такой свирепой, какой она была в Сибири и на Алтае, состояние «военнопленного» могло длиться у красных максимум несколько часов. Белые, если отступали, то по уставу, с обозом: раненые, пленные и больные (даже тифозные) имели шанс уцелеть. Красные же воевали небольшими летучими отрядами, и таскаться, особенно отступать, с «белыми», вызывавшими у них лютую злобу, кормить их и охранять, им было ни к чему.

«Отца с товарищем привели в какой-то сарай, похожий на склад награбленной одежды и обуви, какой- то человек в папахе (несмотря на теплую погоду) и в пенсне – видимо, комиссар – объявил им, что они, как враги честных хлебопашцев, приговариваются к смерти, и сделал знак рукой в сторону кучки своих: кто, мол? Вызвались двое с самыми зверскими лицами и повели обреченных к оврагу. Вести их далеко вроде не было необходимости: местность пересеченная, сразу за деревней начинался лес, но ушли довольно далеко. Когда внизу блеснула река, люди со зверским лицами развязали петербургским барчукам руки, сорвали с них погоны и приказали драпать, чтобы только пятки сверкали. Через какое-то время позади раздались два залпа».

(В 1997–2000 годах я был автором большого цикла передач «Революция 1917 года и Гражданская война в России» на радио «Свобода». Как мне задним числом не хватает этого эпизода!)

В начале 80-х, купив недостающий, давно искомый и почти легендарный 54-й том Энциклопедии Гранат, я обнаружил между страниц конверт – пустой и без марки, но в 1933 году «прошедший почту» (как выражаются филателисты), с прямым и обратным адресами. Видимо, служивший закладкой. Хотя книгу я купил в Красноярске, письмо было из Ленинграда в Ленинград, со 2-й улицы Деревенской бедноты на проспект Нахимсона. Эти названия вызвали у меня легкий культурный шок, заставив на какое-то время погрузиться в ленинградскую топонимику. Проспект Нахимсона оказался бывшим (и нынешним) Владимирским, тогда как 2-я улица Деревенской бедноты в девичестве была Малой Дворянской, а с 1935 года носит имя Мичуринской.

Заодно я набрел на одну из главных загадок ленинградской эпохи – возвращение исторических названий 13 января 1944 года. Еще не снята блокада, до окончания войны еще 15 месяцев, а в Ленинграде исчезает проспект Ленина, он становится Пискаревским! Проспект 25 октября (а это 7 ноября по новому стилю, день «Великой Октябрьской») вновь становится Невским. Постановлением Ленгорсовета!

Бывшими с того дня становятся также проспекты: Советский (прежде и ныне Суворовский); Володарского (Литейный); Красных командиров (Измайловский); Рошаля (Адмиралтейский); Карла Либкнехта (Большой проспект Петроградской стороны); Железнякова (Малый проспект Васильевского острова); Пролетарской победы (Большой проспект Васильевского острова).

Законные названия возвращались не только проспектам. Родное имя Садовой вновь получила «Улица 3 июля», четверть века называвшаяся так в память первой (провальной) попытки захвата большевиками власти в 1917 году. Прелестная Таврическая улица с облегчением прекратила носить имя Слуцкого, Введенская отряхнула имя Розы Люксембург, а Дворцовая набережная – имя Набережной 9 января.

Фактическая дебольшевизация затронула тогда, вместе с упомянутым ранее проспектом Нахимсона, сразу пятнадцать важнейших магистралей Ленинграда. Кроме того, в правах были восстановлены пять площадей: Дворцовая, Марсово поле, Исаакиевская, Владимирская, Казанская (носили имена Урицкого, Жертв революции, Воровского, Нахимсона, Плеханова). Последним трем были возвращены их церковные имена.

Это был политический жест, для своего времени совершенно необъяснимый. Вопрос, по материалам городского партийного архива, исследовал историк Даниил Петров из фонда «Возвращение». Его реконструкция такова: почин исходил от главного архитектора города Николая Варфоломеевича Баранова (1909–1989), подавшего записку с соответствующим предложением Жданову, первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). Тот поддержал, но, отстаивая опасные решения (сохранились протоколы обсуждений), мудро «включал дурака» даже в кругу приближенных: «Площадь Жертв революции – неудачное название, неясно, кто похоронен: жертвы от революции или жертвы самой революции», «Советский проспект – неудачное название, как будто бы остальные проспекты антисоветские или не советские», «В любом районном центре… обязательно будет Советский, затем Ленина, проспект Сталина и пр. Значит, в этом отношении специфика Ленинграда стерта», «Есть у нас проспект имени Ленина, очень плохая улица, для проспекта Ленина не годится, одна из худших улиц названа проспектом Ленина». Мог бы сказать: сделаем ее образцовой и тем закрыть вопрос.

(В итоге Ленинград на 33 года остался, бедненький, вообще без Ленинского проспекта. В 1977-м спохватились, разжаловали проспект Героев, назвали его Ленинским. А проспект Сталина в городе завелся вообще лишь в 1950-м, чтобы тихо упраздниться всего шесть лет спустя.)

Проект решения отправили в Москву, возражений не последовало. Постановление от 13 января 1944 года с его минималистической мотивировкой («Прежние наименования тесно связаны с историей и характерными особенностями города и прочно вошли в обиход населения, в силу чего обеспечивают нормальные внутригородские связи») стало тихой бомбой, оглушившей многих. Интеллигенты сразу вспомнили про вроде бы начавшийся диалог власти с церковью, про реабилитацию ряда фигур русского прошлого; немногие истинные большевики лезли на стену, но лезли тихо. Ожидания первых и страхи вторых оправдались лишь в малой степени – история поспешает медленно. Новой волны возвращения имен город дожидался чуть ли не полвека.