Гимн великому городу

Сколько себя помню, обожал географические карты. Отец перед самой войной окончил географический факультет, война не дала ему состояться на этом поприще, но зато исполинский «Атлас командира РККА» оказался моим, и я часами листал его, разгадывая спрятанные изображения. Береговая линия Онежского озера капризно заламывала руки, секира полуострова Канин готовилась рассечь футбольный мяч острова Колгуев, а провисшая между Ладогой и Финским заливом Нева была скакалкой в своем нижнем положении, и я долго искал, где прячется девочка, ее хозяйка.

Годы спустя эта редкая склонность помогла мне понять, что красота Петербурга начинается с географической карты. Когда я вижу этот последний меридиан, до которого здесь дотянулась Атлантика, вижу мощную дельту реки, дающей отток излишкам вод двух наших великих озер, реки такой короткой, но превышающей по полноводности Рейн и Днепр, вижу почти зеркальную симметрию берегов залива с островом Котлин точно на его оси – симметрию обманчивую, ибо совсем не схожи между собой гранитно- сосново-озерный мир Карельского перешейка и мир смешанных лесов на ледниковых моренах Приневской равнины, – когда я вижу все это, меня охватывает трепет любви.

Летом Петербург производит впечатление куда более южного города, чем нас уверяет глобус. Помню, как это поразило при первом знакомстве: мне рисовались ели, березы и рябины с осинами, а никак не обилие каштанов, которые как раз цвели. Восхищала почтенная толщина дубов, многим было явно за сто. Это трудно постичь: их пощадили в блокаду, сжигая в буржуйках столы, стулья, буфеты, паркет. Когда видишь исполинские, хорошо промытые ивы, что отражают воды Большой Невки там, где она разветвляется, обтекая Каменный, Елагин и Крестовский острова; видишь ухоженные вязы, в густоту кроны которых, кажется, не просунешь кулак; видишь липы, ясени, клены, так называемые пирамидальные (а на деле свечеобразные) тополя – в Таврическом и Летнем, Лавре и Шуваловском, в десятках безвестных садиков, вдоль улиц и каналов; видишь персидскую сирень, розы, тюльпаны – начинаешь сомневаться, что этот тонущий (простите за штамп) в роскошной зелени город стоит на широте гренландского мыса Фэрвел.

(Перечитав, усомнился. Многократно набредал в Сети на парные фото «Было – стало», на них видно: вдоль Мойки, Фонтанки, Крюкова, Карповки исчезли целые шеренги деревьев. Но в 2015 году разговорился в «Сапсане» с соседом, смутно причастным к городской власти, и он заверил, что рубят грозящие падением за дряхлостью и зараженные «голландской болезнью». А также заслоняющие особо ценную архитектуру. Ну и, не без того, под этими предлогами рубят под автостоянки. Но сажают больше.)

Видимо, с самого основания Петербурга замышлялся уход от гиперборейского облика, и замысел блистательно удался. Зато этот город плохо рассчитан на зимнее восприятие и бывает хорош только совсем уж белым, в солнечный день, и чтобы каждая веточка была обведена инеем.

Совсем не знают Петербург те, чье любопытство не простиралось за пределы общеизвестных улиц, кто не ходил пешком от Пороховых через охтенскую плотину до Мечниковской больницы, из Озерков в Коломяги (эти места любил Блок); кого не сумели заманить к себе такие названия, как Турухтанные острова, Воздухоплавательный парк, Фарфоровская колония, Бумажный канал. Безумно интересны и, настаиваю, красивы, непарадные части города – его кладбища, пустыри, старая промышленная архитектура, мелкие речки и озерца – все эти Пряжки, Монастырки, Таракановки, Красненькие, особый прижелезнодорожный мир – но это не объяснишь тем, у кого нет к подобным вещам склонности и вкуса. Ныне многое из этого ухожено и вылизано, на траве больше нет мелкой черной крупы – то ли угольной, то ли сажи, и это прекрасно, но мне всегда будет не хватать той заброшенности, тех лопухов и особого запаха разогретых солнцем шпал.

Между прочим, я рад, что не родился здесь, что рос в Средней Азии – в ином во всех смыслах мире. У меня не было бы такого острого чувства Петербурга, если бы я воспринял его в процессе познания окружающего мира, воспринял бы как должное, а потому не вызывающее радостного изумления. Моей мечтой многих лет было переселиться сюда, останавливала лишь психологическая невозможность жить в городе по имени «Ленинград». Человек, разрушивший историческую Россию, вызывает у меня гадливость, я не уверен даже, был ли он человеком. Счастливейшим днем для меня стал тот, когда Петербургу было возвращено отнятое имя.

И все-таки один благой поступок есть даже за Лениным: коммунистическая столица съехала отсюда. Могу вообразить, какие «дворцы съездов» и ВДНХ, какие «высотные дома» и Новые Арбаты нагородили бы здесь, сколько было бы уничтожено сверх того, что успели уничтожить все эти Зиновьевы и Кировы, Ждановы и Толстиковы. Не будем их недооценивать – они проредили город сильнее, чем может показаться беглому взгляду, а кроме того, их трудами множество прекрасных зданий, даже формально уцелев, стали похожи на оборванцев, изуродованы пристройками и переделками. Помню ранние впечатления, от которых щемило сердце: общая ободранность, обезглавленный храм, ставший складом, наклонные жестяные навесы над лазами в подвалы, дверь из вагонки вместо парадного входа (призрак завхоза недоумевает: «А че?»), нелепые заложенные окна, ни с чем не сообразные надстройки и усечения. Свидетельства былого богатства и силы, приметы жизни, подстреленной на небывалом даже для этого города взлете, не хотели вписываться в непрошенное окружение.

Ничто так не расскажет об изобилии, мощи и сложности той, погибшей в катастрофе 1917 года жизни, как справочник «Весь Петербург» за какой-нибудь баснословный теперь год начала века. Не могу его долго листать – закипает кровь. Какая устоявшаяся и состоявшаяся, уверенная в себе жизнь! И как надрывно и искренне врала нам наша родная обличительная литература, тем громче взвивая свой бичующий голос, чем меньше на то оставалось причин, чем безопасней делалось такое занятие. Смердяковщина может быть талантливой и очень талантливой. Она заразительна, ибо горделиво возносит над «городом Глуповым» и его обитателями. Каждый ее образчик будет с благодарностью использован как лом и таран уже другими людьми. Многие таланты начала века сами вскоре крепко пострадали от этого лома, в лучшем случае спасшись на чужбине, но так и не поняв, откуда набрались своих диких идей эти комиссары в пыльных шлемах, пришедшие разрушить мир, который им, талантам, было так уютно и доходно обличать и чернить.

Вместе с исторической Россией была уничтожена ее столица. Точнее, был сокрушен ее мир как устройство жизни, но более или менее уцелела физическая оболочка, город остался на своем месте, со своей Невой, Маркизовой лужей, чайками, долгими летними днями и белыми ночами, наводнениями, остался Ботанический сад, набережные, мосты, дома, каналы и даже добрая половина храмов.

Помню, молодым человеком я уговаривал себя: ведь есть же места, где глядя в определенном направлении, может показаться, что все превосходно. Человек способен на минуту забыть даже о тягчайшей своей потере. Что-то петербургское оставалось и в самом отпетом месте Ленинграда – может быть, оставался тот магнетизм места, какой, говорят, ощущали люди XVII века среди развалин Рима. Грязь, запустение, обветшание не смогли убить красоту бывшей столицы, но эта красота чаще пронзала сердце печалью, чем радостью. В последние годы многое восстановлено и засияло, ярче выявив потери, но и внушая надежду.

Кое-что из построенного в советское время – и не только в двадцатых и тридцатых, как принято думать – не лишено обаяния. Например, скромные и вполне человечные замкнутые трехэтажные кварталы с фонтанами (правда, всегда сухими), возводившимися сразу после войны на тогдашних окраинах. Они были хоть и упрощенной и к тому времени уже устаревшей, но все же попыткой воплощения идеи города-сада, с которой носилась в начале XX века вся Европа. Какие-то из этих кварталов уцелели (с прорехами), например в Новой Деревне – на Дибуновской и прилегающих улицах. Но это – по причине скромности явления – не в счет. В целом же лет на 35 воцаряется время потрясающего зодческого бессилия, какая-то эпоха евнухов. За все эти годы в Ленинграде не построено, кажется, почти ничего, что не вызывало бы своим видом зубную боль. О спальных районах лучше умолчу. К счастью, вечно нищенский в ленинградское время городской бюджет не дал советским палладио и брунеллески загубить многое из того, что могло быть загублено. В частности, изгадить незастроенный и очень уж сладкий кусок на Неве за Смольным. У городского ядра уцелели некоторые резервы. Все могло обернуться для него куда хуже.

Раз уж упомянут сладкий кусок. В далекие годы я обожал это царство Водоканала. Идешь по Таврической улице мимо исполинской оранжереи (в досоветское время здесь была Постоянная выставка цветов), пересекаешь неведомого Воинова (Шпалерную) и оказываешься в идущем под уклон – редкость в Петербурге! – переулке. По его левой стороне был скромный Клуб водопроводной станции, где удавалось застичь какие-то забытые, не встречаемые более нигде фильмы. Например, «Путешествие Нильса с дикими гусями». Шведский, игровой, не мультфильм! Отца Нильса играл Макс фон Сюдов. До сих пор незабываема чистая радость от зрелища шведских замков, городов и рощ с птичьего полета. Забавно: в пару с Нильсом вспомнился французский фильм режиссера Альбера Ламориса «Путешествие на воздушном шаре». Профессор с внуком летят над Belle France: замки, поля, рощи, соборы, города, упоение. Как любитель кино, я в каждый приезд в Ленинград восполнял здесь какой-нибудь нестерпимый пробел. Вроде английской «Тигровой бухты». С почти советским, как оказалось, сюжетом.

После клуба переулок заворачивал вправо, намекая: «Не пожалеешь». Дома стыка веков предъявляли здесь свои черные глухие изнанки, казавшиеся огромными. Возможно, дома были всего лишь пятиэтажными, но вы же знаете высоту старых питерских потолков. В одном из брандмауэров в самом нелогичном месте было прорублено кривоватое окно, и камера воображения сразу совершала резкий наезд («рапид»?) от пятачка с бензоколонкой на это злобное оконце. Что-то в духе фильма «Чайки умирают в гавани», увиденного здесь же. Я приводил сюда друзей, и все поражались, почему к этому островку пространства не обращен толком ни один фасад, сразу начиная придумывать какие-нибудь макабрические истории.

Дальше начинались сочные травы пустыря, не помню, чтобы огороженного как целое. Заборами были обнесены лишь постройки, имеющие отношение к городскому водопроводу. Можно было выйти к Неве (вдоль нее в этом месте еще не была проложена набережная) и, пойдя вправо, попасть через какие-то выразительные краснокирпичные руины на территорию Смольного монастыря. Сегодня с помощью «Яндекса» и «Гугла» эти места можно разглядывать из заоблачных высей. Вижу, что пустырь на завороте Невы пока не застроен, но прочее, кажется, поменялось сильно, и я бы не решился на ностальгическую прогулку. В моей памяти все стоит на своих местах, но будет сразу и без жалости стерто новой картиной.

Для равнинного, совсем не древнего и не знавшего стихийной застройки города, в северной столице на удивление много странных мест. В каждом, только вглядись и вслушайся, витает таинственное – где-то совсем чуть-чуть, а где-то очень мощно. Есть места со странным светом и странным эхом. Гоголь ничего не выдумывал: «Кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз».