VI

И тоталитарный СССР, и Владимир Набоков воспринимали литературу всерьез, здесь лежало их трогательное и, возможно, единственное совпадение. Тем трагичнее была мечта Набокова (не мистериаль- ного, земного) о читателях на родине. Он верил и не верил в них. Если бы наше эпистолярное знакомство продолжилось, я бы сумел намекнуть ему, что я – не единственный его читатель. Имена конкретных людей, конечно, не могли быть доверены советской почте.

Помню, в Ташкенте я разговорился с Евгенией Федоровной Федорович, сотрудницей Института ботаники, и она достала из шкафа сборник стихов – еще Сирина – «Горний путь». Это ее муж привез в 1945-м из Германии. Другие победители везли пианино, ковры и фарфор, а он стихи. Еще больше меня поразил мой питерский друг Сережа Шульц. У него не просто были две книги В. Сирина, берлинские издания «Камеры обскуры» и «Отчаяния», это само по себе было диво – но главное диво заключалось в том, что он купил их в букинистическом магазине на Литейном во второй половине 50-х[8], и это подтверждалось штампиками на них!

Удивительно, но, по словам ветеранов книгособирательства, чуть ли не вплоть до войны своеобразная организация «Международная книга», вывозившая из страны на продажу редкие издания и антиквариат (ради, как утверждают злые языки, снабжения наличностью советской агентуры на Западе), в небольших количествах приторговывала в СССР эмигрантскими грампластинками и художественной литературой «без политики». Действовали и другие скромные каналы. У меня есть книга «Радость бытия» писателя- эмигранта Владимира Пименовича Крымова (Берлин, 1923) с карандашной надписью автора: «200 экз. этой книги было приобретено Наркомпросом для РСФСР Вл. Крымов. 5.XII.23»). Десятилетия спустя часть ввезенных книг всплыла на букинистическом рынке. Не забудем также, что на благоприобретенных в 1939–1945 годы территориях – в Прибалтике, Западной Белоруссии, Западной Украине, Закарпатье, Буковине, Молдавии – было много частных библиотек, и часть книг из этих библиотек как-то влилась во всесоюзный читательский оборот. Я знал случаи, когда людям, возвращавшимся на родину из Харбина, удавалось привезти большие библиотеки. Официально все это подлежало цензурной проверке, но у нас, к счастью, дурные последствия дурных распоряжений весьма умеряются дурным их выполнением. А кроме того, у книг есть свойство: что-то их притягивает туда, где они нужны.

Уже лет 30 назад имя Набокова входило в круг каких-то петербургских литературно-житейских легенд. Что петербургских, это понятно – земляк все-таки. Помню разговор во ВСЕГЕИ (Всесоюзном геологическом институте) на Среднем проспекте Васильевского острова. Я упомянул, насколько меня поражает точность набоковских описаний в «Даре» природы Тянь-Шаня и Восточного Туркестана. И тут же слышу: «Так ведь он в 1916 году ездил туда на летний сезон препаратором в экспедиции Дмитрия Ивановича Мушкетова. Кто же этого не знает?» Больше всего меня поразили слова «кто же этого не знает». То есть для моих собеседников Набоков был уже тогда привычным персонажем городского интеллигентского фольклора, всегда вращавшегося вокруг тем запретного прошлого.

(Кстати, поездка 17-летнего Набокова в Среднюю Азию – явный миф. Она нигде и ничем не подтверждается. А визионерские описания Внутренней Азии – ну что же, это часть набоковской тайны. Их не объяснишь одним лишь знакомством с трудами Пржевальского, Грум-Гржимайло, Семенова-Тяншанского, Козлова, Цыбикова, Обручева.)

Когда я сказал одному зарубежному набоковеду из англо-саксов (на самой первой набоковской конференции – а в последующих я не участвовал), что влияние Набокова на ряд писателей в СССР ощущалось уже с конца 60-х, он был искренне изумлен. Такие вещи трудно объяснить иностранцам, которые усвоили, что у нас был тоталитаризм и диктатура, все состояли в коммунистах, читали какую-то там официальную литературу (что бы ни означало это словосочетание), наслаждались официальным искусством и так далее. Они плохо понимают, что свободные были свободными всегда. Иностранцы (к западу от Восточной Европы) вообще непонятливы.

Впрочем, и сам В. В., наверное, удивился бы, если бы узнал, что вернется на родину сразу классиком, без всяких промежуточных стадий. На самом деле все эти стадии были пройдены задолго до того, как рухнули запреты. Круг ценителей Набокова никогда не будет особенно широк, он писатель не для всех. Но живя в тоталитарном государстве, мы читали запретных авторов куда внимательнее и зорче, чем читаем их же ныне. Так что напрасно первые публикации его книг у нас объявляли открытием Россией Набокова. Они потому и не вызвали шума, что открытие давно состоялось. Период прозелитства, гордыни от своей приобщенности к моменту первых свободных изданий давно остался позади. Остался позади и некий водораздел (около 1987-го), после которого Набокова почти перестают обсуждать – кто же вне литературоведения обсуждает классиков? К этому времени – и не только в столицах, не только в среде гуманитариев – мудрено было найти просвещенного человека, не читавшего ни одной книги Набокова. Далеко не всех он восхищал («…свой экземпляр я одолжил приятелю, который продержал его несколько недель, а потом, так и не прочтя, забыл в поезде»[9] – впрочем, нет, в поездах запретное не забывали), но известность его была такова, что впору было усомниться: за железным ли занавесом мы живем?

Первоначальное, самое важное читательское освоение Набокова произошло в условиях, когда невозможно было и помечтать о его издании на родине. Сколько же надо было тайно ввезти из-за границы его книг (а ввозились они наряду с книгами множества других авторов), сколько надо было их переснять на фотобумаге и на «Эре» (каждая из коих, как считалось, была под неусыпным надзором КГБ, у операторов в обязательном порядке снимали отпечатки пальцев), сколько надо было перепечатать на машинке! Набокова ждала в России не простенькая «популярность», его ждал удел по-набоковски утонченный. Он переместился в подсознание, вошел в кровеносную систему отечественной словесности. Те из пишущих по-русски, кто не иррационален Набокову (как сторона квадрата иррациональна его диагонали) или не глух эстетически, не могли прочесть его без последствий для своего пера. Интонацию, типологию метафоры, конструкцию фразы, манеру шутить, незаметно усвоенные у Набокова, я встречаю уже лет тридцать. Есть и прямые подражатели, но пусть ширма жалости скроет их имена. (Мало кто помнит писателя Гребенку, истошно подражавшего Гоголю, а вот на усеявшие русскую литературу блестки гоголевского влияния мы смотрим с улыбкой крайнего благожелательства.)

И вся эта работа по освоению Набокова была проделана, подумать только, в условиях полицейского запрета его книг в стране! Когда же запреты были без видимых усилий – как стены цинциннатовой камеры – убраны, то среди многих других замечательных вещей выяснилось, что памятник Набокову давно стоит близ памятника Пушкину, и по мрамору его руки колеблется тень русской ветки.

Автор «Истребления тиранов» оценил бы такую развязку, ведь она виделась и ему – но только в какой-то немыслимой дали. Докуда же хватало глаз, ему все заслоняли безнадежные когорты «краснощеких рабов», над которыми «едва заметными толчками» передвигаются «накачанные облака» (образ толчками передвигающихся облаков уже появлялся в «Приглашении на казнь»).

Похоже, картина «независимого ада Тартарии» (с его «странно притягивающими названиями Ялта и Алтын-Таг») в набоковской «Аде» все-таки довольно близко совпадала с представлениями ее автора на начало 1967 года о давно покинутой родине, покуда письмо, да еще из сердца вышеупомянутых степей, не дало новый импульс его никогда не гасшим («корректору и веку вопреки») надеждам, что не все так беспросветно.

Дача, русское изобретение