В «Приглашении на казнь» есть фраза, словно бы сказанная о «Даре»: «
Какой мощный императив двигал этим пером! Ведь в середине 30-х читательская аудитория Набокова сузилась до предела, а происходившее на родине было так ужасно, что он, конечно, уже перестал мечтать, что его книги когда-нибудь туда придут. Можно сказать, что «Дар» – бутылка, почти без надежды брошенная в океан. Это прощание автора со своей юностью и лучший памятник, какой он мог бы оставить ей. «Дар» – воплощение того, ради чего стоит мечтать о писательском поприще (не ради же докучной вещи, именуемой «слава»), это вызов, раз и навсегда, всем пишущим по-русски. «Дар» – это декларация свободы.
Притом, если пересказывать – что это такое? Эпопея, широкое полотно? Нет, просто несколько кратких фрагментов из того путешествия во времени, которое есть жизнь, «дар напрасный, дар случайный». Это роман в 400 страниц, действие которого начинается 1 апреля 1925 года (автор утаивает последнюю цифру, но оставляет настырному читателю тонко рассчитанную возможность ее вычислить), а заканчивается (тут опять нужны поиски скрытых указаний) 29 июня 1928 года. Одна прогулка по берлинской улице весной, один превосходный день в лесопарке Грюневальд, литературный вечер в малоинтересном домашнем салоне, посещение умирающего безумца, заседание эмигрантского писательского союза средней руки, два воображаемых разговора, небольшая книга, написанная героем и целиком включенная в состав романа, мысленные наброски к другой, об отце, так и не написанной, а жаль…
Завершающий чтение может утешиться одним – у него есть возможность вновь начать с первой страницы, а главное, сразу же приступить к сочинению параллельной книги «Заметки на полях „Дара“». О, какой это был бы благодарный труд, какая услада – делать проекции и срезы этого дивно рассчитанного собора, обнаруживая и делая явными вольные игры таланта – показать, например, что анонимная дама на первой странице и другая, на седьмой от конца («где я ее видел?» – спрашивает себя герой), одно и то же лицо, причем, если хорошенько поискать, то в недрах романа отыщется и ее имя – Маргарита Львовна; напомнить читателю, когда он уже раз встречался с архитектором Фердинандом Штокшмайсером, свидетелем падения самолета в пригородный лес; или продемонстрировать, как среди вполне серьезных фраз стоит, потупив очи, чтобы не прыснуть от смеха, фраза абсолютно пародийная; и почему в генерале Барановском «было что- то пасхальное»; и почему варшавский рецензент именует автора «Жизни Чернышевского» Борисом; или показать, что начало второй главы – не что иное как парафраз тютчевского стихотворения; и выписать то место, где рассказывается сюжет будущей «Лолиты»; или обсудить вопрос о том, каким образом влюбленные попадут домой – уже «за чертой страницы»…
Увы, такую книгу следовало бы начать писать немедленно, а нынче уже поздно, давным-давно уже поздно: все, поди, растащено по книгам и статьям трудолюбивых американских (а теперь уже и наших) набоковедов. Не знаю только, одолел ли кто-либо из них загадку, предпосланную самим Набоковым отдельному изданию «Дара» (Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1952): «
Именно через полтора года я пробрался в очередной спецхран – вспоминаю его с благодарностью – спецхран Латвийской государственной библиотеки имени Вилиса Лациса на улице Библиотекес. В Риге я был летом, в отпуске, и тему себе (вроде бы я историк) измыслил про СССР и лимитрофы в 20–30 годах. Малахольные спецхрановские тетки в мои ухищрения нимало не вникали. Они молча приносили все, что ни попроси – могло это иметь отношение к советско- лимитрофским отношениям или нет, – и даже позволяли рыться в каталоге, что теоретически исключалось. Именно там, в Риге, я впервые полистал толстенькие желтоватые номера «Современных записок» и легко обнаружил место, где не хватало эпитета, вычеркнутого эсеровской редакцией: «Белинский,
III
Не совсем безобидное это дело – привыкнуть, мигом пристраститься к чему-то слишком уж хорошему – к тому, например, как молниеносно перемещается по словесным вантам мускулистая, бесконечно уверенная и точная мысль, и как от этих перемещений ежесекундно, едва ли не в такт сердцебиению, в сознание близкого к обмороку читателя поступает очередной теплый квант. Последние страницы «Дара» я дочитывал в состоянии раскаленного, почти уже опасного восторга, который несколько месяцев вслед за тем мешал мне раскрыть без отвращения книги других авторов. Все казалось плоским, пресным, серым, убогим. Помню, в том же 1967-м старый ферганский профессор и поэт Николай Иванович Леонов с трепетом, словно святыню, вручил мне «Доктора Живаго». Увы, я одолел знаменитого доктора едва до половины, он показался мне возмутительно плохо написанным. Сотни страниц какого-то бесконечного предисловия, не находящего в себе сил перерасти в собственно роман. Справедливо ли это? Задним числом мне начинает теперь казаться, что уральские сцены и диалоги были совсем недурны.
Возвращаюсь к главной нити. Итак, романы дочитаны, я несу владельцу «Дара» его драгоценную книгу (лет семь спустя беднягу посадили по политической статье – чтобы не держал подобных книг) по глубокому снегу где-то за Курским вокзалом, когда меня вдруг осеняет: я живу на одном отрезке исторического времени с Владимиром Набоковым, и делать вид, будто это не так, не сообщить ему о своем восхищении и благодарности, было бы моим личным бесчестием, свинством и трусостью. Другие читатели пусть действуют как знают, а я должен Набокову написать и, пока чувства свежи, выразить их ему. В библиотеке МГУ нашелся относительно свежий «Who’s Who» с адресом (через издателя: care of G. P. Putnam’s Sons, 210 Madison Ave., N.Y.C.), и к вечеру того же дня мое огромное сумбурное письмо уже исчезло в щели почтового ящика с нахлобученной снежной шапкой.
Все разумные сроки ожидания ответа минули при гробовой неподвижности почты, и я решил, что моя эпистола не дошла до адресата, а хранится, любовно подшитая, в месте, именуемом «Где следует». Близился экспедиционный сезон, мне предстояло снова погрузиться в заманчивые азиатские глубины и там, «
Но «Дар» уже что-то сделал со мной. Вовсе не утверждаю, что всякий закончит его чтение иным человеком (помню вежливые отзывы: «Да, знаете, не лишено интереса»), но уверен, что я не единственный, с кем было именно так. Импульс «Дара» заставил меня совершить множество поступков. Я освоил английский язык – первоначально для того, чтобы читать английские вещи Набокова – и, в более скромных пределах, французский, сменил профессию (хоть и грустно было оставлять навек очень точно описанные все в том же «Даре» «
Мне никогда не оплатить своего долга перед Набоковым за все прекрасное™ моей новой жизни, хотя какие-то попытки я делал. Одна из них – перевод его романа (первого из написанных им по-английски) «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Эту работу мы с Михаилом Мейлахом начинали тогда, когда об ее издании не могло быть и речи, начинали ради самой услады погружения в набоковский текст, ради возможности, фраза за фразой, пройти вместе с автором весь его путь – а то, что мы свой перевод издали (завершив работу после перерыва, связанного с трехлетним заточением моего соавтора, и в уже совершенно изменившейся стране) я воспринимаю просто как дополнительный приз.
Поздно вечером 2 июля 1977 года жена, вся в слезах, сказала мне, погруженному в какой-то перевод, что радио «Свобода» минуту назад сообщило о смерти Набокова. Для меня это было не только горе, но и большое удивление: когда-то я мысленно отмерил ему (и почему-то твердо в это уверовал) 96 лет жизни, из них последние 15 – на родине; я тогда вычислил – забыл, на каком основании, – что воскрешение страны начнется в 1980-м.
Уж не помню, какое время спустя, мой друг Женя Рейн страшно таинственно спросил меня, не желаю ли я написать что-нибудь для невиданного и неслыханного альманаха «Метрополь», который группа литераторов надеется издать «и здесь и там».
Я сочинял свою статью на Зеленом Мысу под Батуми, во дворе дома, куда, согласно местному преданию, отец Федор явился к инженеру Брунсу за двенадцатью стульями – любая местность знает свои маленькие радости. По листу бумаги ходила гумилевская тень от пальмы, по слепящему морю ползли черненькие танкеры, а я с наслаждением цитировал по памяти, как пишущая машинка следила за шагавшим по комнате Лужиным-старшим всеми бликами своих кнопок; и как Мартын (из «Подвига») произнес слово «путешествие» и долго потом «
В «Истинной жизни Себастьяна Найта» герой, читая письмо от брата, доходит до такой фразы: «
IV
В какой-то момент мне надоело отдавать все заработанное «Аэрофлоту», и мы перебрались в Москву (кстати, странно, почему нет компьютерной стратегической игры «Прописка» – она помогла бы мне объяснить дочке Даше, на что ее родители угрохали столько сил и лет), где сняли однокомнатные апартаменты без мебели на улице с поэтическим именем Лихоборские Бугры. Полгода, что ли, спустя Ирина с нашим сыном Ванечкой отправилась в Ташкент, где у нас простаивала пустая квартира и там машинально заглянула в пыльный и праздный почтовый ящик с давно выломанным замком. В нем она увидела затянутое паутиной письмо, пролежавшее в этом открытом ящике не один месяц. Вот отрывки из него: