Листал монументальную биографию «Владимир Набоков. Американские годы» Брайэна Бойда (Brian Boyd, Vladimir Nabokov. The American Years, Princeton, 1991) и набрел на место, где говорилось о самом первом дошедшем до Набокова читательском письме с родины. Бойд пишет: «Больше всего потряс а обрадовал Набоковых [в начале 1967 года] пространный, умный и утонченный отклик [из СССР] на „Дар“ и „Приглашение на казнь“ от молодого человека двадцати пяти лет». Не меньше, чем фактом наличия читателей на родине – это был немалый сюрприз, – писатель был поражен самим содержанием письма. Бойд цитирует Веру Набокову, в беседах с которой рождалась эта биография: «Мы никак не думали, что читатели этой возрастной группы, взращенные на Шолохове и тому подобном, могут выносить литературные суждения с чисто эстетической точки зрения» (стр. 524).

Боже, сколько воспоминаний воскресили во мне эти строки! Мнемозина развязала свой мешок – и вот я снова в узком и уютном номере так называемого Дома студента МГУ, куда в теперь уже баснословные шестидесятые почему-то поселяли командированных из провинции аспирантов. За окном адский мороз, я читаю «Дар» и, подобно посланцам князя Владимира в царьградской Софии, не могу понять, то ли я уже на небе, то ли еще на земле… Но нет, начну не с этого. Углубимся еще немного в толщу ушедших лет.

I

Утверждаю: Россия, еще ничего не зная о Набокове, предчувствовала его – предчувствовала давно, с конца двадцатых, и тем сильнее, чем невозможнее становился такой писатель внутри бдительно охраняемых советских границ. Его, еще безымянный, нафантазированный образ стал полномочным представителем честолюбивых грез не только людей пишущих, но и тех, кто, вопреки призванию, от писательства отказался – как от занятия, чреватого в несвободной стране бесчестием. Если бы эти умозрительные фантомы могли сложиться в физическое воплощение, такой коллективно придуманный писатель во многом оказался бы близок именно Набокову. Ведь этому идеальному удачливому заместителю было бы делегировано от каждого как раз то, чего все мы были бесповоротно лишены в подсоветские годы, когда буквы СССР вернее всего расшифровывались как Страна Смертельной Скуки Ради.

Развитое, как слух у слепых, воображение радостно дарило этому гордому аристократу духа все несбыточное, невозможное, недосягаемое для нас, убого запертых тут (…тупое «тут», подпертое а запертое четою «твердо»[1]): свободную навигацию по морям иных языков, как и вообще все виды вольных и элегантных перемещений в географическом, таком манящем, пространстве, затаенное дыхание издателей, миллионные тиражи, экранизации с участием космополитических кинозвезд («…я вообразил его в сияющем зале какого-то клуба, руки в карманах, уши горят, влажно блестят глаза, на губах играет улыбка, а все присутствующие толпятся вокруг него с бокалами в руках, смеются его шуткам»[2]) – а дальше уже ничего разобрать невозможно, слепит восторг софитов съемочной площадки.

И в этом смысле совершенно не портит картины то, что рано провидевший этот образ Борис Пастернак рыцарственно придал ему женское обличье – к идее приложим любой пол, возраст и внешность. В его поэме «Спекторский» (1931) есть такие строки: