Использование террора, как инструмента для скорейшего прекращения гражданской войны, диктовалось прежде всего тем, что основные — массовые жертвы гражданской войны, связаны не с террором, и даже не с боевыми действиями, а со все нарастающей разрухой.
Показательной в этой связи являлась конфиденциальная записка (1906 г.) министра финансов В. Коковцова, в которой он указывал на необходимость скорейшего окончания смуты, поскольку подорванное войной народное хозяйство, продолжает разрушаться «внутренними смутами,
В 1920-м году разруха наиболее ярко выражалась в лавинообразно увеличивающейся смертности от эпидемических заболеваний и наступающем голоде. Шесть лет непрерывной тотальной войны (сначала мировой, а затем гражданской) истощили последние ресурсы даже у большевиков, вынужденных прибегнуть к самым радикальным мерам их мобилизации. Вопрос стоял уже даже не о их выживании, а о существовании страны вообще.
Известия Народного Комиссариата Продовольствия в те дни сообщали: «Это уже не оскудение — это картины… предсмертной агонии»[1741]. «История не знает ничего, подобного крушению, переживаемому Россией.
Ключевым становился вопрос перехода к миру. Не случайно уже в самом начале 1920-го г. появляются первые идеи, направленные на демобилизацию экономики: в январе председатель Президиума ВСНХ А. Рыков поддержал члена Президиума Ю. Ларина в подготовке проекта перехода от продразверстки к «комбинированной» системе, предполагавшей наряду с сохранением продразверстки использование товарообмена по рыночным эквивалентам[1743]. Идею поддержал Троцкий, направив 20 марта в ЦК записку о сельскохозяйственной политике, в которой предложил перейти от разверстки к налоговой системе и индивидуальному товарообмену в хлебородных регионах страны. Однако большинством голосов в ЦК предложения Троцкого, обвиненного притом во «фритредерстве», были отвергнуты[1744].
Причина этого заключалась в том, что в 1920 году гражданская война, с выступлением Врангеля и началом польской агрессии, обострилась с новой силой и большевики были вынуждены сохранять и даже усиливать мобилизационные меры для обеспечения городов и армии продовольствием. И в тоже время ресурсы и терпение крестьянства уже подходили к концу, об этом наглядно свидетельствовал новой подъем волны крестьянских восстаний в 1920–1921 гг.
Историк Павлюченков, исследовавший данную тему, приводит множество свидетельств тех событий, для того чтобы передать реалии той эпохи процитируем хотя бы некоторые из них:
Один из красных продагентов из Вятской губернии доносил в марте 1920 г.: «Работать приходится в невероятно трудных условиях. Везде и всюду крестьяне прячут хлеб, зарывают его в землю… Наш район по пересыпке хлеба был один из первых лишь благодаря тому, что были приняты репрессивные меры с хлебодержателями, а именно: сажали крестьян в холодные амбары, и как он только посидит, то в конце концов приводит к тому месту и указывает скрытый хлеб. Но за это арестовывали наших товарищей, начальника экспедиции и 3-х комиссаров. Теперь тоже работаем, но менее успешно. За скрытый хлеб конфисковываем весь скот бесплатно, оставляем голодный 12-фунтовый паек, а укрывателей отправляем в Малмыш, в арестантские помещения на голодный паек… Крестьяне зовут нас внутренними врагами, и все смотрят на продовольственников, как на зверей и своих врагов»[1745].
К чему приводили подобные реквизиции, свидетельствовал комиссар Воднев, подавлявший восстание крестьян в Воронежской губернии в 1920 г.: это восстание по своим формам не имеет «ничего общего» с восстаниями 1918–1919 годов. Тогда бунтовало мужское население, начинавшее с разгрома Советов и избиения совработников. Здесь же «участие в мятеже принимает все население, начиная от стариков и заканчивая женщинами и детьми. Советы не разгоняются, а привлекаются на сторону восставших» и даже восстанавливаются в случаях, когда совработники бежали. Портреты вождей Ленина и Троцкого вместе с красными флагами везде сохраняются. Самый популярный лозунг: «Против грабежей и голода». Отмечались случаи участия в мятеже не только отдельных коммунистов, но и целых партийных организаций.
Восстание, отмечал Воднев, идет из самой глубины деревни, чуждое всякому влиянию кулачества, духовенства и офицерства. Более того, отмечалось много случаев, когда священники укрывали от повстанцев красноармейцев и даже комиссаров в своих домах. Явно поражало то, что, «в противовес бунтам в центральных губерниях в прошлом, здесь бросается в глаза та тупая решимость повстанцев, с которой они принимают смерть в боях с войсками. Каждый из них предпочитает смерть плену…, были также случаи, когда тяжелораненые брались за оружие для того, чтобы вынудить красноармейцев добить их»[1746]. Истинную причину мятежа, отмечает Павлюченков, так и не удалось установить, поскольку за время боев не удалось взять почти ни одного пленного из лагеря восставших. Однако комиссар пишет, что с уверенностью можно предположить, что причины эти кроются прежде всего в продовольственной политике и методах ее проведения местными властями[1747].
В феврале-марте 1920 г. в ряде уездов Уфимской, Казанской и Самарской губерний вспыхнуло крестьянское «вилочное» восстание. Общее число восставших доходило до 400 тысяч человек[1748]. «Информационные сводки ВЧК за вторую половину 1920 года, — отмечает С. Павлюченков, — свидетельствуют, что в республике не осталось практически ни одной губернии, не охваченной в той или иной степени, так называемым, бандитизмом»[1749]. Пик выступления западносибирских крестьян пришелся на январь 1921 г. Численность восставших — несколько сот тысяч человек… «Усмирение» крестьян продолжалось вплоть до июля 1921 г. Погибло не менее 2 тыс. красноармейцев, 5 тыс. партийно-советских работников. Число погибших крестьян исчислялось десятками тысяч[1750]. По другим данным в боях с повстанцами или просто в результате партизанского террора погибло около 30 000 партийных и советских работников Сибири[1751].
Для того, что бы лишить врангелевцев опоры началась зачистка Кубани и, прежде всего, с офицеров 31 июля особый отдел 9-й армии издал приказ, которым предписывалось «явиться на регистрацию в Краснодар (Екатеринодар) всем бывшим военным, без различия рода службы, здоровья и возраста»[1754]. Все они были отправлены на север, в Архангельск и Холмогоры и с той поры, по словам историка Павлюченкова, совершенно исчезли. Следующий удар был обрушен на кубанское казачество: в июле были сформированы ударные отряды, которыми была «расстреляна не одна тысяча противников Соввласти и сожжена не одна станица (не одна сотня домов). И это, — по словам члена РВС 9-ой армии Анучина, — чрезвычайно благоприятно подействовало на казачество, отрезвило его…»[1755].
История борьбы с казачеством, показала большевикам, что их попытка остановить белый террор встречным огнем «Красного террора» не удалась. Сохранявшаяся угроза развития успеха белых армий, которая могла быть поддержана восстаниями в тылу, вынудила большевиков перейти на следующую ступень террора: к тотальным формам зачистки освобожденных территорий от любой потенциальной угрозы.
Счастливое время закончилось с прибытием Че-Ка, начались массовые аресты, обыски и реквизиции. Комиссар Кузьмин пытавшийся бороться с беспределом ЧК получил отповедь от самого Ленина[1757]. Мало того в Архангельск был послан Кедров, «репутация которого, — по словам Соколова, была — общеизвестна, как беспощадного палача и изувера… Расстрелы, реквизиции и беспощадные преследования всех и вся продолжались до тех пор, пока не выяснилось, что Кедров сумасшедший»[1758]. Личность Кедрова даже в то время явно выделялась на общем фоне, не случайно С. Мельгунов посвятил ему одну из глав своей книги, назвав ее «Маньяк», Кедров, по его мнению, «человек ненормальный»[1759].
«Версия о сумасшествии Кедрова получила широкое распространение, — отмечает историк В. Голдин, — но она не соответствует действительности… Дело, думается, в другом. С начала гражданской войны Кедров оказался в самом ее пекле…, он возглавлял Особый отдел ВЧК (армейскую контрразведку)…, в качестве полпреда ВЧК выезжал в самые горячие и угрожающие места. Накапливалось ожесточение, выработалась привычка и уверенность в праве сурово карать «врагов революции»… В этом привыкании к насилию и террору заключалась великая драма и трагедия революции и людей, вершивших ее с самыми благими целями и намерениями. Этим во многом определялась и последующая история страны и судьбы людей, стоявших у истоков российской революции»[1760].
Эволюцию психологии Кедрова наглядно передают его слова, приводимые Мельгуновым, и сказанные Кедровым еще до того, как он стал «сумасшедшим»: «Я старался убедить себя в том, что подобные лица должны беспощадно уничтожаться…, тем не менее, я колебался: всю жизнь я боролся против виселиц и расстрелов. Неужели теперь нужно прибегать к тем средствам, которые раньше не достигали цели? Неужели рабоче-крестьянская власть не может обойтись без казней». При первом своем отъезде в Архангельск Кедров решительно заявлял Троцкому, что не может «никого расстрелять»[1761].