«Главнокомандующий ген. Деникин был и оставался уверенным, что он ведет «освободительную войну» и спасает русский народ, — замечал в этой связи плк. Раупах, — От кого спасает? От него самого, ибо «большевики» было лишь удачно найденное слово, которым белые прикрывали, в сущности всю народную массу»[1791]. «Как всякая масса, так и офицерская, — подтверждал «белый» ген. Головин, — тяготела к упрощенному пониманию явлений и связанному с таковыми приписыванию всех зол отдельным лицам или партиям»[1792].
Моральную основу «Белого террора» обеспечили лидеры правых и либеральных политических сил. Характеризуя особенности либеральной мысли, еще в 1880-м году Салтыков — Щедрин предупреждал: «Посевая смуту они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они знают только одно: что лично они непременно вывернутся. Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!»[1793]
Об особенностях интеллигентской мысли говорил пример времен подавления революции 1905 г., приводимый Витте: «Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников упрекал меня также, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую-нибудь губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, причем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец. Некоторые русские с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера и его расправу с коммунистами»[1794].
Отношение либералов к революционному насилию, в преддверии Первой русской революции, в ноябре 1904 г. передавал их лидер Милюков: «Если члены нашей группы настолько щекотливо относятся к физическим средствам борьбы, то я боюсь, что наши планы об организации партии… окажутся бесплодными. Ведь трудно рассчитывать на мирное разрешение назревших вопросов государственного переустройства в то время, когда уже кругом происходит революция. Или, может быть, вы при этом рассчитываете на чужую физическую силу, надеясь в душе на известный исход, но, не желая лично участвовать в актах физического воздействия? Но ведь это было бы лицемерием, а подобная лицемерная постановка вопроса была бы граждански недобросовестна. Несомненно, вы все в душе радуетесь известным актам физического насилия, которые всеми заранее ожидаются и историческое значение которых громадно…»[1795].
В поисках силы, на которую они могли бы опереться, кадеты обратились к армии: «нельзя ожидать от войска…, — восклицал в 1906 г. один из кадетских лидеров кн. П. Долгоруков, — чтобы оно было вполне безучастно в этой убийственной распре и слепым орудием в руках правительства…». «Из обоих лагерей зовут армию к себе…», но мы, отвечал пдп. Генштаба кн. А. Волконский, «люди присяги и «сегодняшнего закона»… Если мы раз изменим присяге, то, конечно, никому из вас верными тоже не останемся… И тогда будет хаос, междоусобия и кровь»[1796].
События 1917 г. развивались так, как их предсказывал Салтыков-Щедрин. Смута начнет
«Партия народной свободы…, — провозглашал 26 апреля ее лидер Милюков, — не считает возможным мириться с полумерами в предстоящей борьбе, от успеха которой зависит прочность и непоколебимость нового строя»[1798]. Однако эти слова остался только словами. Причина этого заключалась в том, пояснял Шульгин, что «пулеметов у нас не было… Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал — дело могло бы обернуться иначе. Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того — не могло быть… В то время в Петрограде «верной» воинской части уже — или еще — не существовало…»[1799].
Победа большевистской революции вызвала взрыв ярости либеральной интеллигенции, уже на следующий день — 26 октября 1917 г., как отмечал С. Ан-ский, «кадеты настаивали на том, чтобы к большевикам отнеслись беспощадно, чтобы их вешали и расстреливали…»[1800]. «Вся буржуазная кадетская партия, — подтверждал 12 ноября 1917 г. бывший министр внутренних дел Временного правительства, глава антисоветского блока в Учредительном собрании меньшевик И. Церетели, — объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками»[1801]. «Вся наша либеральная интеллигенция, — подтверждал «белый» ген. Н. Головин, — была ярой сторонницей «прямого действия», выраженного в наиболее решительной и короткой форме»[1802].
Идеи российских либералов полностью совпадали с лозунгами их непримиримых ультраправых противников, которые сразу после большевистской революции, в лице одного из своих лидеров В. Пуришкевича, провозглашали: «Ударить в тыл и уничтожить их беспощадно: вешать и расстреливать публично в пример другим. Надо начать со Смольного института и потом пройти по всем казармам и заводам, расстреливая солдат и рабочих массами»[1803].
Сжечь половину России
Если придется сжечь половину России, пролить кровь трех четвертей всего русского населения, на это можно пойти ради спасения России.
Что же представлял собой белый террор? — Вот лишь некоторые примеры с разных фронтов гражданской войны:
Лидеры КОМУЧа взывали к массовому террору: «комиссарам мы пощады не дадим и к их истреблению зовем всех, кто раскаялся, кого насильно ведут против нас»[1807]. Комучевец С. Николаев признавал: «режим террора… принял особо жестокие формы в Среднем Поволжье»[1808]. Расстреливали в Мелекессе и Ставрополе в каждом городе и деревне[1809]. Эсеры попытались от имени КОМУЧа установить подобие законности[1810], и… «продолжали расстреливать уже на «законном» основании»[1811]. Комитет Учредительного собрания, пояснял член его правительства Майский, «не довольствуясь жестокими репрессиями, происходивших в порядке повседневного факта…, стремился облечь их в одежду формальной законности и закрепить их в качестве постоянно действующего института»[1812].
«Мы не раз встречали изнасилованных женщин и девушек, — вспоминал о своей поездке в Самару летом 1918 г. член КОМУЧа эсер И. Вольнов, — Мы видели женщин, до костей иссеченных казацкими нагайками. Мы проезжали мимо братских могил. В общей куче, в братских объятиях, там покоились солдаты обоих фронтов, дети, случайно попавшие под выстрелы, до смерти изломанные, измятые солдатами женщины. Мы видели попа, на котором целую ночь катались верхом скучавшие на отдыхе партизаны… Наконец, мы видели старуху, мать коммуниста, с выколотыми глазами и отрезанными грудями. Видели церковные кресты, валявшиеся в навозе, трепыхающиеся по ветру концы намыленных вожжевок на столбах, в петлях которых умирали большевики…»[1813].
Начальник «государственной охраны» КОМУЧа эсер Климушкин приводил подробности подавления комучевцами рабочих восстаний в Казани и Иващенкове, в чем, полагал он, «надо признаться хотя бы для истории»[1814]. 3 сентября — 1 октября в эти городах от рук комучевцев и чехов погибло около тысячи рабочих[1815]. В сентябре терпя поражение на фронте, КОМУЧ принял чрезвычайные меры, учреждался чрезвычайный полевой суд, выносивший только один приговор — смертную казнь[1816], в том числе за любое неповиновение властям, распространение слухов, спекуляцию и т. д.[1817]. При наступлении красных комучевцы стали эвакуировать тюрьмы. Только в одном из поездов, отправленном в Иркутск из Самары, было 2700 человек…, из него до конечного пункта добрались 725 человек, остальные погибли[1818].
На Урале