– Но ведь в книге вашего гуру прямо написано, что центральная точка, через которую передаются световые сигналы, находится в эпифизе.

– Я не врач, – застенчиво сказала целительница, – для меня это сложно.

Мы откланялись. Сколько же невежества и мистики ловкие люди выплескивают на обывателя, преследуя свои, как правило, корыстные цели. На современном телевидении в лучшее время идут передачи о достижении бессмертия, «прорывах» в познании старения и природы рака, рекламируются снадобья от всех болезней и эликсиры молодости, приготовленные «магистрами» и «докторами» оккультных наук, членами «международных» академий со штаб-квартирой где-нибудь в Урюпинске.

Кайдо Паулович Хансон познакомил меня со своей ученицей – доктором биологических наук Ириной Евгеньевной Воробцовой – симпатичной и очень энергичной женщиной, руководившей лабораторией в соседнем рентгенорадиологическом институте. Ее аспирантка Лейла Алиякпарова – красивая и очень толковая девушка из Караганды – изучала нарушения в хромосомах у потомства самцов мышей, облученных перед спариванием с необлученными самками. Было важно проследить частоту опухолей у потомства и чувствительность потомства к действию опухолевых промоторов. Совсем недавно произошла трагедия в Чернобыле, шли огромные международные исследования по оценке риска развития опухолей у пострадавших при аварии или проживающих на территориях, «накрытых» радиоактивными облаками, и никто еще не задумывался над тем, что ожидает потомков ликвидаторов. Ирина Евгеньевна предложила мне быть соруководителем диссертации Лейлы с тем, чтобы она с помощью нашей лаборатории могла оценить риск развития опухолей у потомства двух поколений, облученных перед спариванием самцов мышей. При этом часть потомства предполагалось подвергнуть воздействию промотора кожного канцерогенеза с длинным названием 12-О-тетрадеканоил-форбол-13-ацетат (ТФА), или уретана, вызывавшего у мышей опухоли легких. Лейла энергично принялась за работу, и результаты не заставили себя долго ждать. Они однозначно свидетельствовали о том, что облучение самца перед спариванием с необлученной самкой увеличивает чувствительность потомства двух поколений к действию канцерогенов и опухолевых промоторов. При этом эффект был пропорционален дозе облучения. Получены были доказательства трансзиготной передачи предрасположенности к развитию опухоли по «отцовской линии», что позволило объяснить эпидемиологические данные о повышенной частоте новообразований у детей, чьи отцы работали на атомных электростанциях в Англии. Результаты этих исследований были опубликованы в журнале «Mutation Research» и других достойных журналах[95],[96],[97] и часто цитировались. Лейла блестяще защитила диссертацию, устроилась работать в фармацевтическую фирму, стала часто ездить в Милан, где была штаб-квартира этой фирмы, а потом и вовсе вышла замуж за итальянца… Увы, довольно частый путь способных и симпатичных российских девушек. Недавно (в 2007–2008 гг.) в литературе и СМИ прошла информация о высокой частоте опухолей у потомков чернобыльских ликвидаторов. Мы с Лейлой уже в 1991 году знали, что так будет…

Ирина Евгеньевна Воробцова и ее работы хорошо известны радиобиологам, но в связи с этими данными пару раз и меня приглашали на радиобиологические конференции. Одна из них, по биологическим эффектам малых доз радиации, состоялась в июле 1992 года в древней столице Японии Киото. Организаторы дали мне грант на поездку, который не включал дорогу. Билет на самолет из Москвы до Токио стоил довольно дорого, у меня таких денег не было. Институт, конечно же, не оплачивал ничего. И тут меня посетила мысль долететь до Хабаровска родным «Аэрофлотом» – билеты на внутренние рейсы стоили тогда смешные деньги, а из Хабаровска до Ниигаты часто летали чартерными рейсами туристы-дальневосточники. Я прилетел в родной мне Хабаровск, остановился у старых друзей, побродил по милым сердцу местам, сходил к утесу на высоком берегу Амура, прочел лекцию для врачей краевого онкодиспансера, о которой заранее договорился. Спустя день или два я уже был в Японии.

Всё было необычно – левостороннее движение, иероглифы, белые перчатки у водителей такси и белоснежные подголовники для пассажиров, изумительная чистота на улицах и четкость транспорта. Скоростной поезд быстро домчал меня до Токио, я пересел на другой поезд – и вот уже ступаю по улицам древнего Киото. В отеле при регистрации я встретил Бориса Животовского – ученика К. П. Хансона, получившего с ним в «команде» Государственную премию СССР за исследования программированной клеточной гибели лимфоцитов при воздействии радиации. Борис тогда уже работал в Каролинском институте в Стокгольме в лаборатории Стена Оррениуса, члена Нобелевского комитета и крупнейшего специалиста по апоптозу. Добавлю, что Борис Животовский выполнил ряд выдающихся работ в этой области и уже несколько лет возглавляет отдел, которым руководил Оррениус. Мы оба обрадовались встрече и провели немало времени в прогулках по Киото, посещая замечательные синтоистские храмы.

Конференция была очень интересной – я впервые был на международной «тусовке» радиобиологов. Там я познакомился с прилетевшим из Москвы академиком РАМН Анатолием Федоровичем Цыбом, директором Научного центра медицинской радиологии в Обнинске, с которым были несколько его сотрудников, а также с профессором Ажубом Ибрагимовичем Газиевым из Института биофизики РАН в Пущино. Я хорошо знал работы Газиева по репарации ДНК у облученных в разном возрасте животных. У нас с ним как-то сразу установились добрые приязненные отношения. Москвичи были удивлены, увидев меня на конференции, поскольку в самолете с ними меня не было, а рейсы из Москвы в Токио тогда были раз или два в неделю. И потом долго не могли успокоиться, обсуждая, как это я догадался лететь через Хабаровск – такой маршрут обошелся существенно дешевле.

Мой доклад был хорошо принят и даже был отмечен высокой наградой – кимоно, которое по возвращении я подарил сыну. Запомнился праздник «Гион» – японский карнавал. По улицам молодые люди везли, впрягшись в постромки, огромные колесницы, на которых стояли нарядные девушки и юноши в очень красивых традиционных костюмах. Из Киото я на два дня съездил в Осаку, куда меня пригласил профессор Т. Номура, занимавшийся трансплацентарным и трансзиготным канцерогенезом. Мы с ним обменивались работами, я посылал ему приглашение на конференцию по трансплацентарному и многогенерационному канцерогенезу, организованную нами с А. Лихачёвым при поддержке МАИР в Ленинграде в 1988 году. Поселили меня в новой гостинице. Из окна открывалась панорама всемирной выставки. Особенно впечатляла монорельсовая эстакада, по которой бесшумно летали поезда на магнитной подушке.

Университетский научный центр был тоже весь «с иголочки». Особенно Номура гордился стерильным виварием, о котором нам приходилось лишь мечтать. Семинар мой прошел удачно, было интересное обсуждение, после которого все вместе сфотографировались, а потом, как это принято, Номура пригласил меня и своих сотрудников в ресторан, где я приобщился к японской кухне. Забавно, но на сохранившейся фотографии меня не отличить от японца!

Из Осаки я приехал поездом в Токио, где по приглашению известного иммунолога профессора Хирокавы посетил Институт геронтологии. Хирокава был учеником самого Т. Макинодана, перебравшегося на постоянную работу в США, занимался особенностями противоопухолевого иммунитета у мышей разного возраста и сделал прекрасный доклад на конференции «Возрастные аспекты канцерогенеза» в Ленинграде в 1983 году. Прошло десять лет, и вот мы встретились уже в Токио. После семинара, на котором я прочел лекцию, основанную на результатах наших последних работ по проблеме «старение и канцерогенез», мы очень долго обсуждали с профессором Хирокавой вопрос о причинах различий в скорости роста опухолей разного происхождения в молодом и старом организме. Билл Эршлер в Мэдисоне описывал снижение скорости роста опухолей, трансплантированных старым мышам, по сравнению с ростом тех же опухолей, привитых молодым животным. В наших опытах опухоли разного гистогенеза вели себя по-разному – некоторые росли быстрее при прививке молодым мышам, другие – у старых животных. Хирокава полагал, что опухоли разного происхождения обладают различной иммуногенностью, что может, безусловно, сказываться на темпе их развития в разном возрасте.

Я рассказал Хирокаве о чудо-виварии, только что виденном в Осаке, и спросил его как иммунолога, оправдана ли такая стерильность при содержании лабораторных животных?

– Ведь люди не живут в стерильной среде, – сказал я. – Можно ли будет переносить данные, полученные в таких искусственных условиях, на человека?

Ответ Хирокавы меня озадачил: он полагал, что мы подобны мышам, живущим «за барьером», пьём обеззараженную воду, едим тщательно приготовленную и обработанную термически пищу. Следуя заветам Ильи Мечникова, заселяем свой кишечник кефирной палочкой. Мы гораздо ближе по характеру взаимоотношений с окружающей средой к тому, что имеет место в «барьерном» виварии, и менее сходны с животными, обитающими в дикой природе.

Возвратившись из Японии, я поручил студентке I ЛМИ Ольге Гвардиной, пришедшей заниматься наукой в нашу лабораторию, получить потомство от молодых и старых самцов крыс, спаривая их с молодыми самками. Когда потомство было получено, части потомков молодых и старых самцов мы внутривенно ввели нитрозометилмочевину. Продолжительность жизни и частота развития спонтанных опухолей у потомков молодых и старых самцов крыс не различались, однако чувствительность к канцерогену оказалась намного выше у потомства старых крыс. Результаты этого опыта были опубликованы нами в журнале «Mutation Research»[98], и в 1995 году я их докладывал в Амстердаме на III Европейском геронтологическом конгрессе. Кари Хемминки, работавший в шведском канцер-регистре, показал, что у детей, отцы которых в момент зачатия были старше 45 лет, а матери были моложе, злокачественные новообразования развиваются чаще, чем у потомства молодых отцов… Выводы читатель может сделать сам.

В 1991 или 1992 году приехала по каким-то своим делам в Институт онкологии моя однокурсница Элла Пушкова. Она была в кабинете у В. Окулова, когда меня какой-то вопрос привёл к нему. Мы давно не виделись. Лиля (так мы все её звали) рассказала о своих планах создания гериатрического центра в городе. Тогда я узнал, что она была ассистентом и завучем кафедры гериатрии ГИДУВа. Лиля спросила, чем занимаюсь я. Мой рассказ о своей работе её крайне заинтересовал. Она пригласила меня к себе домой на празднование проводов Масленицы. В её просторной профессорской квартире в доме на Малоохтинской набережной ежегодно на масленицу собиралась группа наших однокурсников.

«Ты знаком с моей мамой?» – спросила Лиля, прощаясь. Так, вскоре, дома у Лили я познакомился с ее матерью – Ириной Измайловной Лихницкой, председателем Ленинградского городского общества геронтологов и гериатров. Ирина Измайловна в свои тогда далеко за 80 лет была необыкновенно энергичным, ясно мыслящим и активно работающим человеком, профессором Института усовершенствования врачей-экспертов. Она попросила зайти меня к ней в комнату, расспросила о моей работе, предложила сделать доклад на заседании общества геронтологов. В пору моего «сидения» в лаборатории Дильмана он как-то взял своих сотрудников на какое-то заседание этого общества, которое собиралось в маленьком конференц-зале поликлиники на ул. Софьи Перовской, как в те годы называлась Малая Конюшенная. В зале была пара десятков старушек, которые довольно равнодушно отреагировали на доклад Владимира Михайловича, и продолжения его контакта с геронтологическим обществом не последовало. Я согласился с предложением Ирины Измайловны и через какое-то время в том же зале сделал доклад о своей работе. Зал был заполнен. Среди тех же старушек я заметил довольно большое число лиц молодого и зрелого возраста. После доклада было много вопросов. Моё выступление, очевидно, понравилось, и Лиля предложила мне прочесть лекцию для слушателей кафедры гериатрии. С той поры в течение более чем десяти лет я читал лекции о теориях старения, о геропротекторах, о старении и раке слушателям кафедры, а также студентам 6-го курса родного I ЛМИ.

Как-то Лиля Пушкова пригласила меня посетить гериатрический центр, который располагался на Ленинском проспекте и был, по сути, небольшой гериатрической поликлиникой. Лиля с гордостью показывала отремонтированные помещения и с энтузиазмом рассказывала о важности создания гериатрической службы в городе и своих планах организации в ее составе специализированного гериатрического стационара. Видимо, именно тогда у нас с ней родилась идея возродить Геронтологическое общество в стране. Я участвовал в работе III, IV и V всесоюзных съездов геронтологов и гериатров в Киеве (1976), Кишиневе (1982) и Тбилиси (1988), выступал с докладами на разных конференциях по геронтологии – в Харькове, Минске, Москве, Ленинграде. Всё это придавало мне уверенности в том, что я имею моральное право выступить с такой инициативой. Мы решили написать письмо с призывом об организации Российского научно-медицинского общества геронтологов и гериатров, обращенным к медицинской общественности, и опубликовать его в «Медицинской газете» и журнале «Врач». Письмо подписали И. И. Лихницкая, её ученик канд. мед. наук Р. Ш. Бахтияров, многие годы бывший ученым секретарем Ленинградского общества геронтологов и гериатров, и я.

Вот это письмо:

«Уважаемые коллеги!

В связи с распадом СССР произошли изменения в структуре ряда научно-медицинских обществ, в том числе в научно-медицинском обществе геронтологов и гериатров. Всесоюзная организация общества прекратила свое существование. Создалась ситуация, когда в подавляющем большинстве городов, краев, областей и республик на территории России не оказалось местных объединений геронтологов, способных поддер-жать идею о необходимости организации Российского общества геронтологов и гериатров и структурно войти в него.