Вскоре игры в бильярд прекратились. За три дня Уайтхед из общительного парня превратился в замкнутого. Мы с Брэддерс пытались выманить его, но он не хотел забирать еду или что-то еще. В тюрьме это особо никого не парило, так что в обычном крыле он бы просто голодал, и все. В медицинском отделении мы относили еду прямо камеру. Другая стратегия. На девятый день Брэддерс попросила меня пойти с ней и поговорить с парнем, который к этому времени находился в «безопасной камере» и был в очень плохом состоянии. (Благодаря гладкой поверхности стен и потолка в «безопасной камере» теоретически заключенному не к чему привязывать веревку. На самом деле ни одна камера не является абсолютно безопасной.)
Уайтхед был весь в собственном дерьме. Оно было у него в глазах, ушах, носу – повсюду. Он был совершенно голый, держал в руках свой член и яйца и пытался оторвать их. На это было невозможно смотреть. Я попытался заговорить с ним, но он проигнорировал меня.
Успокоить парня было невозможно. Он потерял связь с реальностью, и состояние его быстро ухудшалось.
– Ты не мог бы его открыть? – спросила Брэддерс.
В любом другом месте тюрьмы наличие такого количества дерьма вокруг расценивается как протест с отказом от личной гигиены и дверь не открывают просто так. Мы надевали СИЗ, и команда входила. Брэддерс хотела дать ему диазепам, поэтому я открыл засов и вошел первым. Пациент не проявлял никакой агрессии по отношению к нам – только к себе. Она наклонилась и говорила с ним минут десять. Он протянул руку за лекарствами, взял их и кинул на пол, и мы вышли.
Как правило, заключенный имеет право отказаться от лечения. Медицинский персонал может пойти против этого только в том случае, если его считают неспособным самостоятельно принять рациональное решение. Теоретически наличие психического расстройства может соответствовать этому критерию, но на самом деле все не так просто. Для начала нужно попытаться обсудить этот вопрос с семьей заключенного, и обычно тут много неопределенности, и разразится юридическая буря, если что-то пойдет не так. Правда и в том, что подобные сцены были не такой уж редкостью. Врачи, которые принимают окончательное решение – точно так же, как младший медперсонал и тюремные офицеры, – находятся под давлением со всех сторон.
На следующий день состояние заключенного заметно ухудшилось: он лежал на кровати, весь в крови. Он засовывал что-то себе в зад. Мы убрали все вещи из его камеры и раздели его. Наблюдать за ним было больно; если когда-либо я и считал, что необходимо применить «жидкую дубинку», то именно в этом случае. Он все еще тянул свои яйца и еще начал тыкать пальцами себе в глаза, втирая в них дерьмо. Очевидно, пора было перемещать его в больницу.
Если бы, чтобы перевезти его, прибыла обычная тюремная команда, они бы вышибли из бедняги всю дурь, сбили бы его с ног. Возможно, я и сам когда-то поступил бы так же. Но человек учится на опыте или по крайней мере должен так делать. Брэддерс, заливаясь слезами, сказала, пожалуйста, будь с ним поосторожнее. Парень немного сопротивлялся, но, поскольку целую вечность ничего не ел и не пил, уже был слаб. На него надели наручники и спортивный костюм, завернули в одеяло и увели.
Нельзя постоянно просто выбивать дурь из заключенных. Иногда требуется немного сострадания. И благодаря Брэддерс Уайтхед выжил.
Примерно в это же время к нам приехала съемочная группа ITV, чтобы снять документальный фильм о Стрэнджуэйс. Тюремная служба, а не сама тюрьма выдала им разрешение снимать в медицинском отделении, и это заставило нас вести себя наилучшим образом. Телевизионщики провели с нами много времени и отсняли более ста часов материала, чтобы сделать три программы по часу. Когда все это показали по телику, главный босс в Стрэнджуэйс, Ричард Винс, поблагодарил нас всех за роль, которую мы сыграли, что очень много значило. Он сказал, что мы – гордость медицинского отделения, тюрьмы «Манчестер» и всей тюремной службы.
12. Я хочу, чтобы меня обожали
Тюремному офицеру определенно нужен крепкий желудок. Это нужно обозначать в описании вакансии. Даже если заключенные не отрезают кусочки от себя – или от других, – они могут делать очень творческие вещи со штуками, которые лучше было бы отправить прямиком в канализацию.
Иногда психически больным людям помогают лекарства, антипсихотики и тому подобное. Но для крайних нарциссов, таких как Джонатан Васс, и для людей с расстройствами личности в целом – они не эффективны. Такие персонажи могут быть умиротворены или подавлены на небольшие промежутки времени, но не навсегда. Распространенным симптомом расстройств психики является самоповреждение, и конечно, в медицинском отделении такие случаи встречаются чаще, чем где-либо еще в тюрьме. Что действительно необходимо для людей с расстройствами, так это постоянство. Им нужен режим – это бесспорно, но все дело в том, что в тюрьме он слишком суров, потому что никогда нельзя гарантировать, что все дни будут одинаковыми и спокойными.
У Томаса Райли, нашего извращенца-поджигателя, о котором я рассказывал в самом начале, было расстройство личности самого худшего рода, что делало его одним из самых опасных и разрушительных заключенных здесь. Он набрал 9–10 по моей шкале самоповреждения. Я видел, как он несколько раз пытался сделать что-то с собой. Его поведение не зависело от окружения. Даже если бы Райли поселили в отеле «Савой», в роскошном номере с шампанским и сауной, стоило бы кому-то его разозлить, и он бы точно так же в какой-то момент поранился ножом или увлекся коробком спичек.
Какое-то время я был личным офицером Райли в медицинском отделении, и, если я проводил с ним всю смену, он как будто вел себя лучше. Возможно, это просто был период затишья? Но в тот день менеджер медицинского отделения с нижнего этажа – назовем его Мистер Злой, – крайне нетерпеливый мужик, вмазал Райли и разозлил его. Каким бы никчемным заключенным он ни был, в этом не было никакой необходимости, не в последнюю очередь потому, что потом Мистер Злой свалил и оставил разбираться с Райли мне.
Когда дверь его камеры закрылась, он вытащил изо рта лезвие бритвы – я видел через люк. Заключенные так делают постоянно: носят их под языком или под лоскутами кожи… или в заднице… или еще где… короче, назовите любое место – бритва и там найдется.
– Откуда это у тебя, Томми? – спросил я, прекрасно понимая, что он мне ничего не скажет.
Это оборвало бы цепочку поставок, не так ли? Я тянул время, пытаясь отвлечь и успокоить его, но это не сработало. Он начал резать свою левую руку – шесть надрезов. Говоря «надрезов», я имею в виду глубоченные такие разрезы на коже. Он не задел никаких артерий и не совершал самоубийства, просто резал себя – как мясник, который готовит антрекот. Я мог бы забить тревогу и вызвать подкрепление, но это не имело бы никакого смысла, в общем-то. Я мог бы войти сам и попытаться забрать лезвие силой, но опять же без толку. Когда он был в таком состоянии, можно было только ждать. Я заберу у него лезвие, как только он насытится. Если бы мы вломились, вытащили бы все из его камеры, он нашел бы какой-нибудь другой способ навредить себе, возможно такой же ужасный. Он ни о чем не просил: либо закатывал истерику, либо истязал себя. Хотя с медицинской точки зрения все это выглядело подозрительно. Я предупредил К. К.
Все это время Райли очень вежливо говорил мне: «Мистер Сэмворт…» – мистер, а не придурок и не дебил, – …пожалуйста, оставьте меня в покое и дайте мне закончить». Порезы были больше сантиметра шириной, было видно куски его гребаной плоти.
Подошла К. К.