Глава двадцать первая

Не задолго до возвращения, уже предвкушая радость встречи с Веймаром, где у жителей еще теплится надежда уклониться от разрушительной поступи истории, Гёте пишет Якоби: «Моя скитальческая жизнь и политические настроения людей вокруг гонят меня домой, где я смогу очертить круг, оградив себя от всего, кроме любви и дружбы, искусства и науки»[1121].

Итак, только любовь, дружба, искусство и наука должны придавать смысл и ценность его жизни. Что касается любви, то домашний очаг и любовь Кристианы делают его счастливым. В собрании двустиший того времени, объединенных под общим названием «Кто-то» и адресованных Кристиане, есть стихотворение:

Гёте чувствовал заботу Кристианы, но она ничуть не стесняла его. Он гордился своей маленькой семьей и при этом в каком-то смысле продолжал жить холостяцкой жизнью – привязанный к дому, но свободный духом. Эта любовная связь со временем превратилась в приятную привычку:

Теперь Гёте не нужно было прятать свою семью от посторонних глаз. Из охотничьего дома у городских ворот Гёте вместе с сыном и Кристианой переехал в заново отстроенный представительный дом на Фрауэнплан – герцог преподнес другу этот роскошный подарок летом 1794 года в знак благодарности за то, что Гёте сопровождал его в военных походах. 21 ноября 1793 года Кристиана родила третьего ребенка (второй родился мертвым за два года до того) – Каролину. «Вот уже несколько дней, как у Гёте есть еще дочурка, – писала Шарлотта фон Штейн своему сыну Фрицу, – он этому ужасно рад и уже все уши нам прожужжал про свое отцовство»[1124]. Но через две недели ребенок умер. Гёте не находил себе места от душевной боли: он катался по полу, не в силах справиться со своими страданиями.

Что касается дружбы, то, вернувшись с войны, Гёте стал уделять больше внимания своим дружеским связям. Отныне он чаще писал Кнебелю и Якоби и старался регулярно встречаться с теми, кто жил в Веймаре, в первую очередь с Гердером и Виландом. Когда вокруг бушует стихия, нужно держаться вместе, говорил он друзьям. Переводчик Гомера Фосс, гостивший у Гёте в Веймаре в начале лета 1794 года, пришел в восторг от дружеских встреч в доме на Фрауэнплан: «Гёте обратился ко мне, спросив, почему я так быстро уезжаю, – рассказывает он в одном из писем своей жене, – и не хочу ли я остаться еще на один день. <…> Я пошел с Гердером в его кабинет выкурить трубку. <…> Нас позвали к чаю, и за столом мы встретили Виландов, Гёте, Беттингера и фон Кнебеля. Меня окружили со всех сторон и стали расспрашивать про мои изыскания о Гомере. <…> Ко мне подошел Гёте, пожал руку и поблагодарил за моего Гомера. То же сделал и Виланд. <…> За столом разговор о гомеровском эпосе и его эпохе продолжился. <…> Мне пришлось рассказывать еще про гомеровский род. Все казалось новым и приятным. Мы развесились не на шутку: рецензировали библейских патриархов под несмолкаемый хохот, а Гердер смешил всех в роли адвоката. Пунш и вино лились рекой. Гёте сидел рядом со мной и был в таком приподнятом настроении, в каком его редко увидишь. Разошлись уже после полуночи. По дороге домой Виланд обнимал меня и лез целоваться»[1125].

Что касается науки, в которой Гёте также искал опоры в эти тревожные дни, то она стала для него неиссякаемым источником наслаждения. Когда к нему приходили с политическими новостями или мнениями, он любил встретить гостей рассказами о внутренностях лягушки или анатомии улитки. Не оставляли его равнодушными и головные мышцы у козы. Он разрабатывал схемы для масштабного трактата о морфологии растений и животных. Осторожно, кончиками пальцев раскрывал он семенную оболочку соцветий, изучая свойства однодольных растений. Под давлением Гёте герцог выделил из казны средства на создание ботанического сада и института в Йене. Руководить ими был приглашен биолог Карл Бач. Надзор за работой новых заведений входил в обязанности самого Гёте, причем выполнял он их порой даже с бóльшим рвением, чем обязанности директора театра.

К прежним научным интересам добавились новые – оптика и теория цвета. Главную мысль своего учения о цвете, которая оставалась неизменной вплоть до публикации «Труда о природе цвета», Гёте сформулировал еще в дни осады Майнца летом 1793 года: «1. Свет есть самая простейшая, неразложимая, однородная сущность из всех нам известных. Свет не является составным. 2. Тем более составным из цветных компонентов. Всякий свет, который приобрел цвет, темнее бесцветного света. Светлое не может быть составлено из темного»[1126]. Стало быть, светлый свет не может содержать цветовой спектр, как утверждал Ньютон. Цвета, согласно учению Гёте, возникают не «из света», а «на свету», т. е. там, где свет сталкивается с другим носителем. Свет Гёте рассматривает как прафеномен.

Сочинения Гёте, предназначенные для сообщества ученых, не встретили одобрения последних. Не принял его взглядов и гёттингенский физик Георг Кристоф Лихтенберг, которому Гёте отослал свой очерк «О цветных тенях». В своем отзыве Лихтенберг проявил почтение к автору, но не смог удержаться и от иронии. В целом он не скрывает, что считает Гёте наивным эмпириком. «Во всякий момент времени, – пишет он, – мы полагаем, будто ощущаем что-то, хотя на самом деле лишь делаем умозаключение»[1127]. Лихтенберг похвалил Гёте за его эмпирические наблюдения, но указал и на другие, те, что ведут к иным результатам, а также упомянул работы, с которыми Гёте следовало бы ознакомиться. Гёте очень уважал Лихтенберга и вначале был готов простить ему определенную предвзятость в отношении его теории цвета: «Я бы очень хотел, чтобы этот человек и впредь поддерживал мои начинания, несмотря на то что он никогда не позволит мне убедить себя в моей правоте»[1128]. Но когда несколько лет спустя Лихтенберг в своем учебнике по оптике ни словом не упомянул исследования Гёте, он перестал для него существовать.

В своих естественно-научных изысканиях Гёте мог полагаться только на самого себя. Внешне ученая братия выказывала ему уважение, однако на деле не принимала всерьез. Чтобы не злиться понапрасну, он и здесь, как и в дружбе и любви, очертил «круг», не позволив академической среде разрушить «феномены», которые он, по его мнению, видел собственными глазами.

Что же касается искусства – еще одного столпа его существования, помимо любви, дружбы и науки, то здесь Гёте снова приступил к работе над «Вильгельмом Мейстером». 7 декабря 1793 года он пишет Кнебелю: «Я нынче пытаюсь понять и решить для себя, с чего хочу начать будущий год – нужно подтолкнуть себя самого. Думаю, это будет мой старый роман». Или, точнее, серия романов, не отпускавшая Гёте вот уже почти двадцать лет.

Чтобы заставить себя работать, он в 1794 году заключает очень выгодный контракт с издателем Иоганном Фридрихом Готлибом Унгером. Гёте обязуется предоставить четыре тома романа для издания в восьми книгах; при этом за каждый том ему был обещан гонорар в размере 600 талеров. Две тысячи четыреста талеров за один роман – по тем временам это был баснословно высокий гонорар. Что Гёте затребовал и впоследствии получил эту сумму, свидетельствует о том, что в коммерческом успехе своих сочинений он был уверен. Это заставляет усомниться в искренности его жалоб, нередко звучащих в письмах тех лет, будто читающая публика совсем о нем позабыла. Либо он сам не верил тому, что писал, либо же рассчитывал этим великим романом снова завоевать сердца читателей. Это должно было быть великое и уж точно объемное произведение. На момент подписания договора Гёте был занят переработкой первоначальной версии «Театрального призвания Вильгельма Мейстера». Предстояло еще много работы. Из запланированных восьми книг готовы были только четыре с половиной. Стало быть, весь 1794 год должен был пройти в упорном труде над романом. В том числе и поэтому Гёте все больше времени проводит в Йене: здесь его не отвлекает ни двор, ни семья, и он может спокойно работать. В старом замке он устраивает себе кабинет, где уединяется, словно в монастырской келье.

Впрочем, были и другие причины его возросшего интереса к Йене. Здесь у него появляются новые друзья, прежде всего Вильгельм фон Гумбольдт, который в 1794 году переехал сюда ради Шиллера и прилагал все усилия для того, чтобы добиться благосклонности Гёте к молодому поэту, в те дни гостившему в местах своей юности в Швабии. В гостях у Вильгельма Гумбольдта находился его младший брат Александр. Гёте был поражен глубокими познаниями молодого естествоиспытателя и верховного советника по горнорудным работам. По словам Гёте, один час беседы с ним дает пищу для ума на целую неделю. Была б его воля, он не раздумывая оставил бы Александра в Йене, но у того были другие планы. Гёте теперь живо интересуется делами университета. Ранее уже упоминалось создание ботанического института, но этим активность Гёте не ограничивалась: он занялся расширением и реструктуризацией университетской библиотеки и поиском молодых кадров. Благодаря ему профессором истории в Йенском университете стал Карл Людвиг Вольтман.

Однако главной гордостью Гёте было привлечение в Йену восходящей звезды философии Иоганна Готлиба Фихте, возглавившего кафедру философии после ухода кантианца Карла Леонарда Рейнхольда. После визита к своему кумиру Канту Фихте за несколько недель написал свое первое сочинение «Опыт критики всяческого откровения», в котором он яснее и четче, чем сам учитель, сформулировал выводы, следовавшие из кантовской философии для философии религии: мораль не берет начало в религии, а наоборот – лежит в ее основе. Нет других откровений, кроме откровения совести. На Канта это сочинение произвело такое впечатление, что он не только пригласил автора на обед, но и подыскал ему издателя. Весной 1792 года работа тридцатилетнего философа была опубликована – правда, без указания фамилии, ибо издатель надеялся, что авторство припишут Канту, настолько дух этого сочинения соответствовал духу философии кенигсбергского корифея. Так оно и случилась. Читатели полагали, что имеют дело с последним, решающим словом Канта по религиозному вопросу, которого они так долго ждали. Канту пришлось восстанавливать истину. В выходившей в Йене «Общей литературной газете» он сообщил читателям, что честь написания сего труда принадлежит не ему, а пока еще неизвестному автору Фихте. Так Фихте в одночасье стал знаменит, и уже ничто не могло его удержать: он задумал переворот в философии. Первым делом он радикализировал кантовское понятие свободы. В своей «Основе общего наукоучения», впервые представленной в Йене летом 1794 года, из кантовского постулата о том, что «“я мыслю” должно сопровождать все мои представления», он выводит понятие всемогущего Я, воспринимающего мир как пассивное сопротивление или как возможный материал своих «действий». На первый взгляд все это может показаться довольно экстравагантной и уж точно совершенно абстрактной идеей – но только не в том случае, если услышать ее из уст самого Фихте. Благодаря своему ораторскому дару он мог восхищать и увлекать людей, даже если они не всё понимали. Фихте не говорил о готовых мыслях – он хотел заставить слушателей мыслить самостоятельно. Сейчас, в этот самый момент в их головах должен был происходить мыслительный процесс и, следовательно, самопостижение мыслящего Я. Широкую известность получил придуманный Фихте эксперимент со стеной: сначала необходимо помыслить стену, а затем – себя как нечто от нее отличное. Так Фихте хотел вырвать слушателей из их обычного состояния окостенения, ибо все люди, и особенно ученые, склонны идти самым простым путем и самих себя тоже рассматривать как вещь. Самоовеществление есть скрытый принцип материализма. Фихте же хотел показать возможность переживания своего живого Я. Как он любил говорить, человека проще убедить считать себя куском лунной лавы, чем живым Я.

Энергичные выступления Фихте озаряли, подобно молнии, жизнь Йены. Разумеется, французская революция, в оправдание которой Фихте написал две работы, также служила идейным фоном для этой радикальной философии свободы. Благодаря Фихте, само слово «Я» приобрело огромный смысловой объем, сравнимый разве что с той полнотой значений, каким позднее наделили понятие «Оно» Ницше и Фрейд. Удивительно, что Гёте вообще увлекся философией Фихте, совершенно не разделяя его революционных взглядов. Он их просто игнорировал, что впоследствии, когда Фихте вынужден был покинуть университет из-за так называемого спора об атеизме, дало повод для критики со стороны герцога. В философии Фихте Гёте ценил прежде всего безусловный акцент на деятельности и стремлении, сильной воле и созидательном импульсе. Его влияние проистекало не из его изощренных и абстрактных умозаключений, а из смелого вознесения на щит творческого Я. Гёте был готов включить условия возможности познания в круг своих рассмотрений. Первые свидетельства этой готовности видны уже в его теории цвета. Он уделяет особое внимание физиологии восприятия цвета и именно в это время признает истинность принципа, согласно которому познающий постоянно должен задавать себе вопрос: «Кто высказывается здесь – твой предмет или ты сам?»[1129] Как только была напечатана «Основа общего наукоучения», Гёте заказал себе ее прямо в типографии, сразу же прочел и написал Фихте, что в книге нет ничего, «чего бы я не понял или по меньшей мере счел бы для себя непонятным, ничего, что бы послушно не улеглось в русло моего привычного хода мысли. <…> Что касается меня, то я был бы Вам невероятно признателен, если бы Вы наконец примирили меня с теми философами, без которых я прежде не мог обойтись, но с которыми так и не сумел найти взаимопонимания»[1130]. Фихте воспринял эти слова не просто как вежливый комплимент – ему казалось, что Гёте и в самом деле его понимает. Своей жене он писал про Гёте: «Недавно он столь связно и ясно изложил мою систему, что я и сам бы не смог описать ее яснее»[1131].

Сближение Гёте с современной ему философией имело и другие важные последствия: оно проложило путь к эпохальному событию лета того же года, а именно к началу дружбы с Шиллером. Так, благодаря Фихте, Гёте смог увидеть и оценить привлекательность философской стороны его личности и творчества.

После неудачной встречи осенью 1788 года жизненные пути Гёте и Шиллера пересекались редко. Гёте способствовал приглашению Шиллера в Йенский университет, однако вряд ли он мог рассчитывать на искреннюю благодарность Шиллера, ибо материальное вознаграждение было не просто скромным, но даже унизительным. Но, несмотря на это, Шиллер многое извлек из своего пребывания в Йене. В историю вошла его лекция по поводу вступления в профессорскую должность летом 1789 года. Такую многочисленную аудиторию до него не собирал ни один преподаватель. С приездом Шиллера в Йену начинается период ее расцвета. В конце восемнадцатого столетия Йена ненадолго становится главным оплотом немецкого идеализма и романтизма. Несколько лет спустя, когда в город пришел Наполеон, он подумывал о том, чтобы придать Йенскому университету статус главного университета Рейнского союза государств. Шиллер немало поспособствовал общеевропейской притягательности Йены. Это, в свою очередь, укрепило его самосознание, и теперь он уже не старался во что бы то ни стало добиться благосклонности Гёте. Он по-прежнему был заинтересован в более плодотворной встрече, но она должна была быть непринужденной, объективно обоснованной, без личных притязаний. Шиллер, по его собственному признанию в письме невестке Каролине, хотел избавиться от постоянного ревнивого оглядывания на Гёте. Оно угнетало его и мешало саморазвитию, а ведь только в нем и заложен ключ к успеху. «Если каждый будет творить в полную силу, то другой просто не сможет его не заметить. Таков мой план»[1132].

Так оно и произошло. Шиллер не укрылся от внимания Гёте, и тот научился его ценить. Со временем он перестал быть для него «лишь» автором «Разбойников». Будучи интендантом Веймарского театра, Гёте просто не мог себе позволить обойти вниманием столь успешного автора. К тому времени он открыл для себя и философскую лирику Шиллера – и это стало подлинным откровением именно в силу ее кардинального отличия от его собственной поэзии. Что касается исторических работ Шиллера, то их Гёте считал настоящими шедеврами, причем не только по содержанию, но и по стилю. К эстетическим воззрениям Шиллера он пока испытывал двойственные чувства. С одной стороны, благодаря Фихте он нашел подход к философскому содержанию шиллеровских сочинений; с другой стороны, в его статье «О грации и достоинстве» встречались «отдельные жесткие места»[1133], которые, как казалось Гёте, были направлены против него и которые он находил оскорбительными. По-видимому, Гёте имел в виду те пассажи, где Шиллер критиковал так называемых гениев от природы. Чем следует восхищаться больше, вопрошает Шиллер, силой духа, преодолевшего сопротивление природы, или же тем, кто родился гением и творит не вопреки, а благодаря природе? Шиллер отдает предпочтение духу, создающему собственное тело. В мире духа, как и в материальном мире, личные заслуги должны цениться выше, чем данные от рождения преимущества. Гёте, которого часто называли баловнем природы и который и сам ощущал ее благосклонность, вполне мог отнести эти замечания на свой счет. Быть может, он счел выпадом против себя и фразу о гениальных поэтах, чей талант сводится лишь к их молодости. «Но вот проходит быстротечная весна, и спрашивают плодов, на которые он подавал надежды, но оказывается, что его бесцельное, слепое стремление к созиданию породило лишь бесформенных и зачастую уродливых существ»[1134]. Мы не знаем, какие именно места из этой статьи Гёте отнес на свой счет. Известно лишь, что статья «О грации и достоинстве», которую Гёте в остальном высоко ценил и использовал в собственной аргументации, какое-то время препятствовала их сближению с Шиллером.