Стихотворение «Наслаждение» было написано в 1767 году и уже печаталось прежде, однако поскольку речь в нем идет о «чувственной радости» и о том, что она больше, если за нее не приходится платить, Гёте посчитал разумным воздержаться от его публикации, поскольку читатель мог связать его содержание с Кристианой. «Посещение», напротив, появилось действительно в первые недели их любви; в нем Гёте описывает свою спящую возлюбленную – прокравшись к ней утром, он кладет к изголовью кровати два померанца. В стихотворении нет двусмысленных намеков или непристойностей, однако для Гёте, по всей видимости, было достаточно и того, что в изящном портрете этой прелестной девушки из народа читатель мог узнать Кристиану. Еще один «эротикон» – стихотворение «Утренняя жалоба», которое Гёте 31 октября 1788 года послал Фрицу Якоби, – избежало его самоцензуры, хотя в нем вероятность узнавания Кристианы гораздо выше, чем в «Посещении». Любовник ждет втайне обещанного прихода возлюбленной, слышит, как по карнизу пробегает кошка, как скребется мышонок, как скрипят половицы, – но та, кого он ждет, так и не приходит. Восходит «ненавистное» солнце, прежде вызывавшее восторг и ликование, и раздосадованному любовнику ничего не остается, как «слить горячее дыханье // С утренней прохладой благовонной»[1029].

«Утренняя жалоба» и «Посещение» – это первые попытки удержать мимолетные эротические переживания этих недель. Радость удваивается, когда Гёте связывает свое настоящее любовное приключение с воспоминаниями о римской влюбленности и по прочтении Катулла, Тибулла и Проперция заме чает, что этим чувствам можно придать возвышенность и благородство при помощи античных форм и мотивов. На протяжении всего 1789 года он то и дело сообщал своим друзьям о новых «эротиконах» или «шуточных стихотворениях в античном стиле»[1030].

Так продолжалось до весны 1790 года. 3 апреля он пишет Гердеру: «Похоже, мои элегии завершены; и во мне не осталось больше и следа от этой наклонности»[1031]. Что неудивительно, ибо в это время он находится вдали от Кристианы – в Венеции. «Элегии» завершены, но пока рано думать об их издании. Не только Гердер, но и чуждый всякого ханжества герцог советуют подождать. Герцог опасается ненужных слухов – лучше избежать неприятностей, не говоря уж о том, что вещицы такого рода в принципе предназначены не для широкой публики, а для избранных ценителей. Так «Римские элегии» остаются в столе у Гёте еще на четыре года, пока по настоянию Шиллера, ищущего чего-нибудь привлекательного для своих «Ор», Гёте не предоставляет ему сокращенную на две элегии версию, которая в 1796 году наконец выходит в свет.

Элегии повествуют о недолгой любовной истории с красавицей-вдовой. Начинаются они с насмешки над эрудированностью, поданной с некоторой долей самоиронии:

И только римлянка, согревшая постель поэта, привнесла дыхание жизни в этот город; впрочем, прежде чем это произошло, поэт щедрыми дарами расположил к себе бдительную мать возлюбленной:

Третья элегия посвящена теме внезапности. Разве не чудесно, когда все – впрочем, не сама любовная игра, а сближение возлюбленных – происходит быстро и неожиданно?

В портрете возлюбленной многое – и в первую очередь волосы и прическа – напоминает Кристиану:

И наконец, знаменитая пятая элегия. Здесь сгорают от любопытства не только современные читатели Гёте, но и его современники: о ком же идет речь – о вымышленной римской возлюбленной или об абсолютно реальной Кристиане?

Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:

Две элегии – первоначально вторую и шестнадцатую по счету – Гёте убрал по совету герцога, полагавшего, что в них содержатся «чересчур задорные мысли»[1037]. Одна из них посвящена сцене раздевания и ее финалу:

Во второй Гёте красноречиво описывал свои опасения по поводу венерических заболеваний.

Элегии, несмотря на то что их издание было отложено на четыре года, с самого начала задумывались для широкой публики – в отличие от тех эротических стихотворений из цикла Erotica Romana, с которыми Гёте познакомил лишь герцога и еще нескольких близких друзей. Эти строки явно не предназначены для дамских ушей. Речь идет о написанных на латыни комментариях Гёте к позднеантичным «приапеям» – стихам в честь божества плодородия и хранителя садов Приапа, которого обычно изображали низкорослым, коренастым бородачом с неприкрытым внушительным фаллосом – едва ли не таким же большим, как и он сам. Воспользовавшись предоставленной жанром комментария возможностью, Гёте рассуждает о главном вопросе всех вре мен и народов: как «достичь твердости, вечно желанной» и могут ли в этом помочь такие методы, как «прижигание лобковых волос каленым железом или завивка оных щипцами»[1039]. К этому циклу текстов, предназначенных для герцога, относится и пародия на блаженного Августина. В своем трактате «О граде Божьем» Августин критикует римское многобожие и в качестве шокирующего примера непристойности приводит тот факт, что, согласно римским верованиям, даже «спальня наполняется толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха»[1040]. Гёте подхватывает эту тему и сочиняет от лица Августина еще один фрагмент, где подробно описывает обязанности отдельных богов в прелюдии и самом любовном акте – отличная возможность испытать свой талант в теме заманчивой, но непристойной. Так, богиня Виргиненсия поможет «развязать девственный пояс <…>, избавит вас от неудобной одежды, пробудит в тебе желание и раздвинет ей бедра, когда ты возляжешь на нее. Не обойдется в этом слиянии и без бога Субига <…>, когда ты будешь искать входа и нежно приблизишь свои чресла к под тобою лежащему телу»[1041]. Потом на помощь придут и другие боги и богини, пока наконец семя не окажется в предназначенном ему месте и не зародится новая жизнь.

В то время, когда Гёте писал все эти тексты, он сам впервые готовился стать отцом. Кристиана ожидала ребенка, Гёте признал отцовство и был готов принять возлюбленную в свой дом на улице Фрауэнплан. Однако, по мнению герцога, высшее общество Веймара еще не было готово к этому, и он предлагает своему другу поселиться вместе с беременной Кристианой в двух охотничьих домах за городскими воротами. Там их сожительство будет не столь заметно. Как не раз уверяет Гёте, предложенные им дома хорошо обставлены и вполне удобны для жизни, но, как бы то ни было, этот переезд означал для него переход в более низкий статус. В письмах об этом нет ни слова, но когда чуть позже предоставляется возможность вернуться в дом на Фрауэнплан, Гёте делает это незамедлительно и с огромной радостью. Пока же ему приходится скрывать свое недовольство за напускной веселостью. Вот как он сообщает о своем переезде герцогу: «Медленно выдвигаемся в направлении нового жилья. Тяжелое орудие впереди, корпус на марше, а я замыкаю арьергард»[1042]. Под «тяжелым орудием» Гёте, по всей видимости, подразумевает Кристиану (она на сносях), под «корпусом» – ее тетку и сводную сестру, под «арьергардом» – прислугу. В таком составе его семейство покидает город.

Ребенок рождается 25 декабря 1789 года. Мальчика называют Августом. Через два дня после рождения, в день крестин, Гёте пишет своему коллеге Фойгту: «Совершаемое в это мгновение священнодействие вновь напоминает мне о любезности, оказать которую in re incerta[1043] Вы выразили готовность полгода назад». Есть основания полагать, что эта благодарность относится к готовности Фойгта избавить молодых родителей от неприятных бюрократических трудностей, связанных с рождением внебрачного ребенка, ибо по правовым нормам того времени Кристиане грозили денежный штраф, публичное порицание и принудительное церковное покаяние. В отдельных случаях к правовой ответственности мог привлекаться и отец. Таким образом, еще многое нужно было уладить, чтобы избежать возможного скандала.

Осенью 1788 года, когда Кристиана еще тайком, под покровом ночи пробиралась в дом на Фрауэнплан, у Гёте появился новый сосед, не замечавший этих таинственных перемещений: Фридрих Шиллер. В июле 1787 года Шиллер приехал в Веймар с целью понять, сможет ли он жить в этом городе. Несколько лет назад герцог пожаловал ему звание советника, и Шиллер надеялся, что получит здесь какую-нибудь оплачиваемую должность: на столь доходное место, как то, что занимал Гёте, он, разумеется, не рассчитывал. В остальном же он был достаточно честолюбив, чтобы желать помериться умом и талантом с местными «богами и идолопоклонниками»[1044]. После первых встреч с Гердером и Виландом он пишет: «Себя я считал человеком слишком незначительным и слишком значительными – людей вокруг»[1045]. Однако главное мерило для него – это Гёте, а он еще в Италии. Как и все остальные в Веймаре, теперь и Шиллер, поселившийся по соседству с домом на Фрауэнплан, ждет его возвращения.

Впервые они встретились в доме Ленгефельдов в Рудольштадте. Шиллер как раз находился в гостях у своей будущей жены Шарлотты фон Ленгефельд. Она была крестницей госпожи фон Штейн, и с Гёте их связывали почти родственные узы. Ей удалось устроить эту первую встречу. 7 сентября 1788 года Гёте в сопровождении Шарлотты фон Штейн, ее сестры и супруги Гердера нанес визит Ленгефельдам. Шиллеру эта встреча принесла одно разочарование: «Собралось слишком многолюдное общество, и все искали его внимания, так что мне не удалось надолго остаться с ним наедине и обсудить что-либо помимо самых общих вещей»[1046], – сообщает он в письме своему другу Кёрнеру. Гёте никак не прокомментировал эту первую встречу – очевидно, в то время она не представляла для него особого значения. Кроме того, у него уже сложилось некоторое предубеждение против Шиллера. Как он признавался позднее, его ужасал тот успех, которым Шиллер пользовался у читающей публики. Гёте же по-прежнему не жаловал «Разбойников», и Шиллер в его глазах был лишь автором этой пьесы, и не более того. По мнению Гёте, Шиллер обладал «мощным, но незрелым талантом», что «излился в неудержимом и стремительном потоке театральных парадоксов, от которых я стремился очиститься»[1047].

Шиллер уже тогда, при первой встрече, почувствовал это неприязненное отношение, и оно его обижало – обижало даже больше, чем он готов был себе в этом признаться. В последующие месяцы он был вынужден наблюдать за тем, как Гёте принимает в доме многочисленных гостей, а его никак не хочет подпускать ближе. Недовольство Шиллера нарастает и наконец находит выход в письме к Кёрнеру: «Частое пребывание в окружении Гёте сделало бы меня несчастным. Он и для близких друзей не находит минуты искренних излияний, его ни за что не ухватить; я и правда полагаю, что он необыкновенно эгоистичен. Он обладает талантом привязывать к себе людей <…>, но ему самому всегда удается оставаться свободным. Он благосклонно являет себя самого, но только как божество, не отдавая себя другим. <…> Людям не следовало бы допускать в свой круг человека с таким характером. И этим он ненавистен мне, хотя я с самого начала от всего сердца возлюбил его дух и считаю его великим человеком. Мне он напоминает чопорную, гордую девицу, которой нужно сделать ребенка, чтобы заставить ее смириться пред миром»[1048]. Шиллер разрывается между любовью и ненавистью. Он любит сочинения Гёте и ненавидит автора – как ему кажется, баловня судьбы. «Ничего не поделаешь, этот человек, этот Гёте, стоит мне поперек дороги, и он часто напоминает мне, как круто судьба обошлась со мной. Как легко был вознесен судьбой его гений, а я до этой самой минуты все еще должен бороться!»[1049]

Чувство обиды и зависти к Гёте не утихает и тогда, когда Шиллер при его поддержке получает приглашение от Йенского университета. Его недовольство, наоборот, растет: он чувствует себя «одураченным», потому что речь идет о профессуре без жалования. Что это – оказанная честь или оскорбление? Кёрнер предостерегает Шиллера: «Но одно могу тебе сказать наверняка: не ты выигрываешь, получив профессорский титул, а Йенский университет, заполучив тебя в профессора»[1050]. Этим своим суждением Кёрнер попал в самую точку, ибо сам Гёте незадолго до этого рекомендовал Тайному консилиуму пригласить Шиллера в университет, «тем более что это выгодное приобретение не потребует никаких затрат»[1051].

Летом 1789 году Шиллер перебрался в Йену. Он пытался совладать со своими противоречивыми чувствами к Гёте, понимая, что зависть отравляет его изнутри. Ему нужно было найти способ побороть ее, и сделать это можно было, только веря в собственные силы и двигаясь своим путем. Исходя из этого, он разработал стратегию жизни на ближайшие несколько лет: отныне, находясь в Йене, где он, к слову, имел невероятный успех у студентов, он будет смотреть на Гёте словно издалека, продолжая работать над собой, твердо придерживаясь своих целей и не теряя надежды на совместную деятельность. Нужно лишь на время забыть об этой мечте: того, к чему не слишком стремишься, достигаешь скорее всего.

Гёте видел эту ситуацию иначе. Он еще не воспринимал Шиллера как соперника, лишь постепенно открывая для себя достоинства своего собрата по литературному цеху. Ему, к примеру, так сильно понравилось стихотворение Шиллера «Боги Греции», что во время одной из прогулок он в характерной для него менторской манере пересказывал и разбирал его строфу за строфой, стараясь передать свой восторг попутчицам в экипаже. Шиллеровскую «Историю отпадения объединенных Нидерландов от испанского владычества» он также ценил как пример убедительной и блестящей с точки зрения стилистики историографии. По поводу шиллеровской рецензии на «Эгмонта», во многом хвалебной, но с критикой концовки, которую Шиллер осудил как «сальто-мортале, опрокидывающее зрителя в мир оперы», Гёте пишет герцогу: «Нравственная сторона пьесы разобрана как нельзя лучше. А что касается поэтической стороны, то здесь рецензент оставил достаточно работы другим»[1052].