Сколько ей тогда было лет, четырнадцать? Вряд ли, судя по тому, что она хотела сквозь землю провалиться. Рут уже собиралась дать волю чувству обиды, подступившему к горлу, когда мать ее опередила: «Mein Herz[134], – сказала она, – лучше думать заранее, чем потом стыдиться».
В их доме тайны не допускались, никакой секретности, которая позволяет почувствовать себя взрослым, вспоминает Рут. Но ее одноклассницы, у которых был состоятельный (и главное, живой) отец и мать –
«А разве Герда не была из такой семьи?» – думает Рут, разглядывая необычное лицо на обложке «Пикчер Пост», которое понравилась бы ее подруге. Да, возможно, но только поначалу, потому что потом она избавилась от этих манер с той же решительностью, с какой избавилась от зародыша, из‑за которого округлился бы ее живот. Герда была крепким орешком, несмотря на свое происхождение.
При одной только мысли о беременности дочери кроткая и миниатюрная фрау Похорилле умерла бы со страха и стыда. От нее Герда унаследовала рост, белые зубы, алебастровую кожу. Но мать Герды выглядела скорее как родня (может, так оно и было?) молодой домработницы, которая приняла у Рут плащ, когда та впервые появилась на Шпрингерштрассе, – хотя горничная носила коричневый шейтель, а хозяйка дома была причесана по предпоследней моде. Но две женщины, должно быть, имели более глубокую связь, чем та, что Рут уловила в торопливых формальностях у дверей гостиной, куда они вошли в некотором смущении.
– Могу я предложить вам
– Благодарю вас, фрау Похорилле, я с радостью попробую ваш пирог.
– Мне ничего,
Рут съела два куска пирога, а фрукты оставила Герде. Потом, из вежливости и по привычке, а также потому, что никто об этом не позаботился, она взяла поднос и пошла искать кухню. Она открыла дверь в большую комнату, наполненную свежим воздухом и светом с балкона: по стенам, на мраморном столе, в свежеокрашенных белых сервантах – повсюду были расставлены зеленые и красные баночки. Мать Герды и Ривка раскладывали маринованные огурцы и свеклу, нарезанные ломтиками или протертые с красным хреном, и передавали друг другу банки и крышки, не замечая ее.
–
– Не стоило себя утруждать, – сказала она, но не успела даже вытереть руки о фартук, как Рут уже опустила свою ношу и, произнеся: «Что вы! Это пустяки», направилась обратно в гостиную. Даже сквозь закрытую дверь она услышала, что они сразу же возобновили разговор на идише. «Эта Ривка только что из Галиции, а здесь ей живется лучше, чем моей матери у Кауфманов», – подумала она и стала искать способ сказать об этом Герде.
– У вас в доме все так либерально.
– Ну, в общем, да. А почему ты так решила?
– По тому, как твоя мать обращается с домработницей.
– Знаешь, она сама еще к этому не привыкла. Мы ведь не такие, как Чардаки, а ты как думала?
Рут не помнит, была это кузина Таксы или кого‑то еще из их богатых друзей. Но девочка, которую отправили послом в дом Похорилле после того ужасного 18 марта 1933 года, когда штурмовики перевернули квартиру вверх дном и увезли Герду, несомненно была из известной семьи меховщиков. Братья Георга – сам он в тот момент был в университете в Берлине – сразу же созвали собрание на задах первых
Понимали ли Похорилле, эти мелкие торговцы, недоумевающие, как их дочь может быть замешана в чем‑то подобном, что защитный арест позволяет нацистам схватить кого угодно? Что они могут перевести Герду в другую тюрьму или отправить в концлагерь, даже не выдвигая официальных обвинений? Так что кто‑то должен рассказать им обо всем как можно скорее. Дину или ее детей, чьи связи с организациями, объявленными вне закона, были известны, отправить нельзя. Наименее скомпрометированные из их компании, в первую очередь Такса, уже уехали за границу. В конце концов вызвалась Рут, которая сама была активисткой профсосоюза в Гаудиг-Шуле, но зайти к Похорилле на десять минут не так уж и страшно, предположила она.
«По крайней мере, меня они уже видели раньше».
На самом деле у нее мурашки бегали по коже; тот же мандраж, что и сейчас, когда она ездила в Берлин, чтобы передать информацию и помощь семьям арестованных товарищей, который подсказывал ей держать под рукой свой швейцарский паспорт. Иногда она просыпалась по ночам и снова закрывала глаза, лишь убедившись, что он все еще при ней, на ночном столике.
В тот раз послушались Дину Гельбке, которая отвергла кандидатуру Рут. Кого же еще могли послать к Похорилле?
В итоге остановились на этой Эльзе, Ильзе или Инге. Выбор на первый взгляд отчаянный, учитывая, что той было лет тринадцать, не больше, но Дженни, младшая сестра Георга, которая играла с ней в детстве, утверждала, что она девочка смышленая.