Все это весьма отличается от теории нашего ученого из царства Лу, но существует еще один аспект конфуцианства, появившегося при династии Хань, способный встревожить Конфуция еще больше, если бы он вдруг о нем узнал. Мы видели, что в конфуцианском авторитаризме Сюнь-цзы уже появился акцент на стратификации общества, хотя страта еще не закреплялась категорией наследования. Ученые, как конфуцианцы, так и все остальные, постоянно склонялись к тому, чтобы однозначно считать себя элитой, слепленной из чего-то намного лучшего, чем «простая глина». Так, Дун Чжуншу в споре с Мэн-цзы по поводу высказанного им предположения о добром естестве человека говорит, что здесь мы имеем дело совсем не с тем случаем, так как иначе людские массы назвали бы «слепыми», подразумевая при этом, по-видимому, их «глупость». «Небеса, – утверждал он, – наделили простой народ исходным материалом для формирования у него добродетели, но люди не могли воплотить в себе добро. Поэтому Небеса учредили престол царя, чтобы тот сделал их добрыми; таким видится намерение Небес… Царь облечен Небесами долгом обучения своего народа искусству развития в себе потенциальных добродетелей, скрытых в нем». Облеченный такой миссией со стороны Небес, правитель видит в Небесах своего родителя, и поэтому он совершенно справедливо зовется «Сыном Небес».
Представляется практически неизбежным, чтобы метафизика эпохи династии Хань как идеология, скроенная специально под эту империю, послужила императору в интересах придания его положению сверхъестественного обоснования, в котором Конфуций старался отказать правителю. Точно так же неизбежно метафизика играла на руку сторонникам становления монархического деспотизма. Итак, при дворе императора У-ди появляется сановник, никакого отношения не имеющий к конфуцианству, объявивший, будто конфуцианской догмой императору предназначается руководящая роль в государстве, а его министры должны неукоснительно выполнять его волю. Поэтому вполне естественно, что кое-кто из китайских ученых пришел к заключению, будто император У-ди высоко ценил конфуцианство как аристократическую доктрину, удобную для установления авторитарного правления.
С этого времени конфуцианство совершенно определенно зачастую использовалось деспотами, пользовавшимися поддержкой послушных министров, в интересах воплощения в жизнь своекорыстных замыслов. Но этим все дело не заканчивалось и далеко не ограничивалось. Ради оправдания своей тирании деспоты всегда находят или создают подходящую их целям идеологию. Не гнушаются они и ее искажениями. Но, несмотря на использование конфуцианства ради достижения отрицавшихся его апологетами целей, конечным результатом стало скорее отвержение деспотизма или, как минимум, его усовершенствование. Метод Дун Чжуншу, заключавшийся в приведении аргументов, заимствованных из хроники «Чуньцю», появился в целях обуздания самовластия императора, и именно этот метод использовали таким путем конфуцианцы последующих поколений. Дун Чжуншу к тому же выступал за облегчение поборов с населения, ограничение площади земли, находящейся в частной собственности, и за отмену рабства.
Мы действительно находим, что во времена династии Хань даже очень высокопоставленных дворян подвергали наказанию за дурное обращение с рабами, и конкретные обстоятельства не оставляют сомнений в том, что такая мера в значительной степени определялась принципом конфуцианского человеколюбия. Со времен империи Хань иногда конфуцианство, образно говоря, водружали на колесницу деспотизма, но вряд ли можно говорить о его роли как готовой на все служанки деспотов. Последовательные конфуцианцы всегда бесстрашно отстаивали все, что считали правильным, любой ценой, будь то изгнание, заточение или смерть.
К моменту прихода к власти династии Хань можно так сказать, что особые для каждой заметной философской школы представления уже завоевали определенное признание в народе. Система империи Хань, вне всякого сомнения, выглядит в очень значительной степени плодом трудов философов или даже мудрецов нескольких философских школ. Однако ситуация складывалась таким образом, что последователи основных философских школ должны были ощущать себя в положении человека, наконец-то добившегося успеха в жизни, но при этом задающегося вопросом, с чего это его так высоко ценят?
Конечно же большая победа в значительной мере досталась легистам, так как управление в государстве строилось по канонам тех же легистов. Но номинально все выглядело иначе, и после У-ди многие императоры считались скорее конфуцианцами и на деле, и на словах. Министров, по крайней мере теоретически, подбирали в соответствии с конфуцианскими принципами по степени их образования и добродетели. Самым отвратительным легистам виделось то, что этих министров облекали властью. Обе династии Западной и Восточной Хань пали из-за полновластных министров, сместивших своих правителей.
Далеко пошли представители школы даосов. Без сомнения, так называемое конфуцианство времен династии Хань по большому счету представляло собой даосизм. Сами даосы предпочтение отдавали аристократическим кругам и большую часть времени уделяли придворным делам. Но упор на вооруженные вторжения при У-ди, притеснения народа и откровенная глупость носителей так называемого даосизма во времена династии Хань не могли понравиться авторам канонов «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы».
Может показаться, будто о моизме вообще все позабыли. Но все-таки во времена династии Хань существовало такое четкое понимание иерархии, что оно понравилось бы Мо-цзы. Более того, представления, распространяемые Дун Чжуншу о том, что природные явления возникают в качестве предупреждения Небес, а китайский император служит наместником Небес на земле, приобретали все большую популярность, и следует помнить о том, что Мо-цзы проповедовал обе эти идеи. Представляется очевидным при этом, что состояние мироздания устраивало его не больше, чем тех же даосов.
И наконец, обратимся к конфуцианству. Ему досталась победа, но ценой такой мощной ревизии, что возникает сомнение в справедливости его дальнейшего причисления к наследию великого Конфуция. Сам факт того, что политическую систему при династии Хань назвали конфуцианской, требует назначить конфуцианцев ответственными за репрессивный деспотизм, сложившийся под прикрытием данной философской школы. Судя по критическим замечаниям его противников, а их нашлось немало, можно предположить, что конфуцианство все чаще считалось системой бесплодного традиционализма, бессмысленной обрядовости и презренного подобострастия перед деспотической властью.
Если провести некоторое обобщение философской мысли при династии Хань где-то с 100 года до н. э. до момента краха династии Восточная Хань в 220 году н. э., возникает такое ощущение, что в ее развитие часто вмешивались посторонние силы, часто предавали забвению, зато редко брались с должной энергией как за дело передовое и заслуживающее особого внимания. Один из конфуцианцев времен императора У-ди по имени Ху Ши высказался так: «Они блуждали во мраке, ощупью выискивая некие средства обуздания абсолютизма правителей единой империи, пути спасения из которого не существовало». Европейский китаист Этьен Балаш наделяет китайскую философскую мысль во II веке н. э. такими чертами, как «известная неловкость, нерешительность, неуверенность, царившие среди лучших умов Поднебесной». И он находит причины этого в том, что китайская философия при всей ее внешней метафизичности в основе своей представляется философией социальной и даже политической. Поэтому китайскому мыслителю неуютно в мире, пребывающем в явном расстройстве.
Конфуцианцы не могли пройти равнодушно мимо бедствий народа Поднебесной хотя бы потому, что большинство их представителей пребывало в нищете и разделяло страдания простого народа. Наконец, в завершающей половине II века н. э. конфуцианцы настолько откровенно нападали на аристократию и сословие евнухов, оттеснивших их от власти, что многих конфуцианцев их противники просто истребили. Все-таки притом, что конфуцианцы взялись за дубину исправления человеческих пороков, их уже чересчур сильно отождествляли с угнетающим сословием, чтобы они могли вызвать решающую дело народную благосклонность.
В некотором смысле одна мечта китайских философов стала явью. Произошло объединение Китая, находившегося под управлением суверена, получившего власть во имя блага народа и повторявшего лозунги, полюбившиеся китайским философам. Но эта мечта обернулась кошмаром, а совершенномудрый император в своем худшем варианте напоминал чудовище Франкенштейна. Что тут оставалось делать? Без влияния при дворе философы выглядели практически беспомощными. Во времена Конфуция и Мэн-цзы и Хань Фэя, если кому-то не нравилось одно царство, можно было переехать в другое, но теперь переезжать было некуда. В те дни философы высказывали свои упреки правителям безнаказанно, а теперь наглеца могли казнить за всего лишь неучтивость по отношению к какому-то никчемному любимчику императора. Едва ли стоит удивляться отсутствию творческого подхода или бегству в такого рода времяпрепровождение, как своеобразный утонченный и глубокомысленный остроумный диспут, и в то, что Э. Балаш называет «нигилизмом», то есть попыткой бегства от действительности.
Нам пришлось отметить, что на протяжении долгого времени существовала тенденция, когда философы для решения проблем предпочитали искать формулы все проще и проще. Все это достигло высшей точки в виде магических процедур, предложенных такими философами, как Дун Чжуншу. Против его идеологии возникла реакция, принявшая разнообразные формы, некоторые из которых обращали на себя внимание своим совершенным и утонченным видом. В целом, однако, критики ничего особенного придумать не смогли, так как сами предлагали незатейливые формулы поведения.
Конфуцианцы высказались, причем словами, прозвучавшими как принадлежащие Мэн-цзы, только о необходимости возвратиться к приемам древности и восстановить господство
Такой представляется общая картина, в которой всегда можно отыскать исключения. Выдающимся исключением считается философ-энциклопедист по имени Ван Чун, живший с 27 по приблизительно 97 год н. э. В отличие от подавляющего большинства ученых своего времени он не просто изучил и запомнил один или несколько классических трактатов, а читал все, что считал интересным для себя. Будучи бедным мальчиком, он не мог купить книги, зато постоянно посещал книжные лавки, где знакомился с тамошним товаром, и говорят, что он мог повторить по памяти все им прочитанное. Получив должность мелкого чиновника, он как очень талантливый молодой человек попытался указывать своим коллегам и начальникам на их недочеты по службе. Очень скоро ему пришлось покинуть государственную службу. Ван Чун написал несколько трактатов, из которых до наших дней дошел пространный труд под названием «Лунь-хэн», или «Критические рассуждения».
Эти рассуждения на самом деле оказались нелицеприятными. С учетом условий, в которых они творились, можно не сомневаться в том, что в данном трактате, как ни в каком другом литературном труде за всю историю человечества, в полной мере проявился независимый дух автора. Ван Чун обрушивает свое негодование на весь уклад классического просвещения, называя его чересчур зауженным. В сочинении на заданную тему, считает он, ученик должен не просто дать свое толкование классических произведений или повторить то, что делалось до него, а выразить собственные воззрения на мир ясным и доходчивым языком. Притом что он считает историю важным предметом обучения, Ван Чун придает современным временам такое же большое значение для учеников, как и древности, а также объявляет большую часть того, что принято считать историей, откровенным вымыслом.
Невзирая на то что Ван Чун искренне причисляет себя к конфуцианцам, он не боится критиковать даже самого Конфуция, обвиняя его в туманном изложении своих мыслей, шаткости в отстаивании своего мнения, противоречии себе самому и даже в предосудительном поведении. Большая беда, говорит он, проистекает из того факта, что питомцы Конфуция недостаточно задавали ему вопросов или высказывали критических замечаний. Все студенты должны спорить со своими учителями, настаивает он, и ничего не принимать на веру без убедительного доказательства.
Ван Чун подвергает подробному анализу тысячи суеверий, в которых не сомневались даже ученые мужи. Существовало поверье, и оно сохраняется до сих пор среди необразованных местных жителей, что высокую приливную волну на реке Цяньтанцзян вызывает дух казненного сановника, тело которого сбросили в нее в У веке до н. э. Ван Чун высмеивает это поверье и правильно объясняет возникновение такой волны входом приливных вод в сжатый канал; он к тому же обращает внимание на то, что приливы совпадают с фазами луны.
По большому счету Ван Чун принадлежал к практичным механистам, то есть к детерминистам. Небеса и Земля создали человека не преднамеренно, а совершенно случайно. Небеса не обладают никакой стихией разума или воли, поэтому не способны поощрять за благие или наказывать за дурные поступки. Природные явления остаются просто стихийными явлениями, а не служат некими предупреждениями со стороны Небес. Ни предсказания будущего, ни пилюли для продления жизни ничего не дают. Люди умирают, когда так складываются обстоятельства, и наступление смерти означает для них просто конец существования; никаких призраков не существует.
Все это звучит на удивление современным умозаключением. Однако поскольку Ван Чун оставался обычным смертным человеком, он смог не полностью избежать верований своего века. Хотя он опроверг многие суеверия, этот мыслитель формально подтверждал возникновение в свое время разнообразных чудес, освященных традицией. Его критические замечания подчас выглядят такими же педантичными и малообоснованными, как те суждения, которые он подвергал критике. К тому же он часто допускал непоследовательность в своих утверждениях. Кроме того, как совершенно справедливо заметил историк китайской философии Фэн Юлань, Ван Чун до такой степени увлекся истребляющей критикой и предлагает так мало собственно конструктивного, что на самом деле его творческое наследие не представляет той ценности, на которую рассчитывают многие современные ученые.