Перед тем, однако, как перейти к сути исследуемого явления, необходимо уделить внимание описанию хотя бы в самых общих чертах той политической, правовой, духовной, нравственной и психологической атмосферы, которая стала питательной и весьма благодатной средой для его укоренения в повседневной жизни Российской (большевистской) империи на протяжении всей её истории. Это та система координат жизни её населения, без учёта которой определение искомого феномена останется не только не понятым, но и покажется искусственной, зависшей где-то в воздухе, лишенной каких-либо корней в толще народного бытия терминологией. Это самое бытие и получило своё образное, но адекватное воплощение в известных четверостишиях российского поэта Максимилиана Александровича Волошина (1877–1932):

Если окинуть беспристрастным взором всеобщую историю борьбы за права человека, то мы столкнемся с повествованием гораздо более печальным, чем все самые знаменитые шекспировские трагедии, вместе взятые. При этом нельзя не заметить, что победу в поединке с силами зла в конце концов одерживали лишь те народы, которым хватило мудрости проявить общенациональную солидарность, стойкость и последовательность в отстаивании достоинства, свободы и прав человека как сердцевины своих национальных интересов и национальной безопасности.

На бескрайних же просторах Российской (большевистской) империи борьбу за достоинство и свободу человека вели, по ироничному утверждению одного видного российского сановника, лишь нищие и философы. Но при этом ни первые, ни вторые никогда не были в фаворе или в чести у российского (советского) народа. Поэтому всякий раз в этом неравном поединке победу одерживала роковая для этой державы традиция. Традиция, вошедшая в «плоть и кровь» национального архетипа. Традиция, которая обращала на себя пристальное внимание отечественных журналистов, писателей и мыслителей, а также не осталась незамеченной для иностранных наблюдателей и путешественников. Интересное наблюдение за действием подобной традиции, бережно пронесённой народом в неизменном виде сквозь царскую и советскую эпоху и проявившую себя в стереотипе его поведения уже и на постсоветской стадии его жизнедеятельности привёл в упомянутой книге В. А. Коротич: «Народ любит тех, кто в нем растворен и ему понятен. Не могу избавиться от ощущения, что к вождям так называемого путча ГКЧП в августе 1991-го отношение в массах стало постепенно куда более сочувственным, чем бывало оно к академику Сахарову. Это историческая традиция, и для прогнозирования политического процесса очень важно понять, с кем народ себя идентифицирует». А народ всегда идентифицировал себя с грубой и беспощадной силой, что лучше всех правителей Российской (большевистской) империи, к слову сказать, понял именно Сталин.

Своё бессилие в борьбе с этой отечественной напастью одним из первых признал император России Александр I (1777–1825), заявив, что «если бы цивилизация была более развитой, я бы прекратил крепостное право, даже если это бы мне стоило головы». Иными словами, просвещённый монарх оценил рабское состояние многомиллионного населения России в качестве единственно приемлемой формы удержания последнего в некоем состоянии верноподданности и мирного сосуществования, начисто при этом отметая правовые нормы и правовое воспитание как метод государственного управления страной. По всей видимости, уже в этом признании русского царя содержался ответ на многие вопросы российской истории: в империи отсутствовал какой-либо иммунитет к мгновенному выходу народа из состояния подчинения и гражданского мира. Очевидно, что российское общество было подвержено тяжкому и неизлечимому недугу, диагноз которого заключался в полном и безусловном отторжении Права как наиболее оптимальной формы национального бытия. Как справедливо по этому поводу заметил видный российский правовед Борис Николаевич Чичерин (1828–1904): «Сознание права не находило почвы в России». Образно говоря, империя дышала инстинктивной неприязнью к Праву, к ценностям западноевропейской цивилизации. По сути, впору говорить о некой патологии менталитета, пораженного вирусом нетерпимости к более высокому уровню культуры человеческих взаимоотношений.

Именно эта неизбывная хворь на протяжении веков подтачивала и в итоге, практически, доконала некогда богатырский организм Российской империи. На это обстоятельство обращают внимание многие российские ученые. В частности, доктор исторических наук Юрий Николаевич Афанасьев (1934–2015), доктор культурологии Алексей Платонович Давыдов и доктор философских наук Андрей Анатольевич Пелипенко (1960–2016) в своей совместной статье «Вперед нельзя назад!» утверждают: «Итак: античеловечная власть, научившаяся расширять и «модернизировать» свое ордынское насилие, и подданное ей население, приученное и умеющее адаптироваться и к такому насилию, позволяющее делать из себя манекены и имитационную общественность. Всеохватывающий социальный раскол, расщепленность духа и неспособность к самокритике, к самоорганизации и к саморазвитию. Криминальная власть у криминализированного, равнодушного населения. Все это вместе взятое и есть наша неизбывная русская болезнь». Я бы при этом уточнил: общероссийская болезнь, поразившая и подкосившая все этносы, коренные народы и нации, обитавшие на территории бывшей империи. На мой взгляд, это весьма справедливое суждение, значение которого усиливается ещё и тем обстоятельством, что состав авторов уж никак нельзя заподозрить в примитивном русофобстве. Как отметил один из сторонников этой точки зрения: «Воспроизведение на протяжении многих веков русской истории всех этих — одних и тех же (при всем различии их конкретно-исторических воплощений) — системообразующих принципов организации русского социума — вот это и есть то, что авторы статьи «Вперед нельзя назад» называют русской системой». Русская Система, практически, в неизменном виде пережила суровые испытания, связанные с распадом двух империй (Российской и СССР), являясь, одновременно, определяющей причиной и основным последствием этих событий. Как в связи с этим подчеркнула российский политолог, доктор исторических наук Лилия Фёдоровна Шевцова: «Наконец, распад СССР и антикоммунизм легитимировали воспроизводство «русской матрицы», но уже в новой упаковке… «Перестройка» стала толчком к демонтажу советского государства. Но как оказалось вскоре, «русская матрица» смогла выжить, сбросив старую «государственную кожу»».

Попытку дать определение ментальной русской матрице и сложившемуся в веках на её основе стереотипу поведения основной массы населения Российской (большевистской) империи предприняли доктор политических наук, академик РАН Юрий Сергеевич Пивоваров и кандидат исторических наук Андрей Ильич Фурсов в ряде публикаций, объединённых общим понятием «Русская Система».

В контексте данного исследования «Русская Система» и «русская матрица» смысловые синонимы, отражающие один и тот же исторический феномен, анализируя который историк Ю.Н. Афанасьев, например, отметил следующее: «Человеком движут стереотипы. Они в основном определяют и его повседневное поведение, и его место и роль в людском сообществе. Подчиненное, рабское поведение в отношении внешних обстоятельств — норма в Русской Системе».

Исходя из нужд настоящей работы считаю это понятие очень удачной рабочей категорией для постижения повсеместного проявления традиции невежества на территории Российской (большевистской) империи.

Итак, под Русской Системой в настоящей работе понимается такой стереотип массового поведения большинства населения Российской (большевистской) империи, который из века в век в качестве неизменной самовоспроизводящейся исторической колеи, неумолимо повторяющейся матрицы жизнеустройства и мировидения предопределяет судьбу населения страны невзирая на смену исторических эпох, экономических укладов, форм государства, политических режимов и прочих атрибутов социального бытия и характеризующийся при этом жестокосердием, бездушностью, бездумностью и безответственностью по отношению к судьбе друг друга, а любая созданная на основе этого стереотипа поведения держава — полным пренебрежением к достоинству, свободе и правам человека.

Одну из типичных черт Русской Системы очень точно сформулировал ещё в бытность государственным секретарем Российской империи М.М. Сперанский, отметив, что наши законы писаны в Афинах или в Англии, а наша система управления заимствована у Турции. Жестокость, бездушность российского государственного бытия, не воспринимавшего нормы своего же самодержавного законодательства, всегда поражали наблюдательных и просвещенных современников той эпохи. Иную черту этого феномена сформулировал другой видный сановник империи граф Александр Христофорович Бенкендорф (1783–1844). Его слова о том, что «законы пишутся для подданных, а не для государей» вполне могли бы стать девизом, под знаком которого протекала вся история империи, в том числе и на стадии её «советской редакции». Действительно, законы испокон веков использовались лишь в качестве жесткого, беспощадного и принудительного корсета на теле империи, которая в противном случае могла мгновенно утратить все свои многочисленные рельефные очертания и расползтись в разные стороны как бесформенный студень. Итак, законы употреблялись в качестве удавки и узды для народа, но никак не как средство регулирования отношений между государством и человеком, развития народа. Естественно, что в подобном случае законы не распространяли своё действие на государей.

Выразительную характеристику отношения к законам последнего российского императора Николая II (1868–1918) дал товарищ министра внутренних дел Российской империи, член Государственного совета, действительный статский советник Владимир Иосифович Гурко (1862–1927). В частности, в своей книге «Царь и царица» он отметил: «До учреждения народного представительства, от воли Государя зависело самовластно и единолично отменить закон и издать новый, но поступить вопреки действующему закону он права не имел. Между тем, Николай II до самого конца своего царствования, этого положения не признавал и неоднократно, по ничтожным поводам и притом в вопросах весьма второстепенных, нарушал установленные законы и правила совершенно игнорируя настоятельные возражения своих докладчиков.

Видя в себе, прежде всего, помазанника Божьего, он почитал всякое свое решение законным и по существу правильным. «Такова моя воля», — была фраза, неоднократно слетавшая с его уст и долженствовавшая, по его представлению, прекратить всякие возражения против высказанного им предположения.

Regis voluntas suprema lex esto (в переводе с латинского сие означает «воля монарха — высший закон») — вот та формула, которой он был проникнут насквозь. Это было не убеждение, это была религия…

Поэтому ни Государь, ни царица особого значения законам вообще не придавали, так как были искренно убеждены, что законы обязательны лишь для подданных русского царя, но до него самого никакого касательства не имеют». Практика, однако, показала, что вслед за главой государства законы игнорировала вся так называемая дворцовая камарилья, или, как их ещё для краткости весьма лаконично именовали неистовые российские революционеры, — «верхи». Низы же, испытавшие на себе все «прелести» подобной жизни, при первой же исторической возможности всякий раз демонстрировали по отношению к ненавистным верхам, а заодно и ко всем иностранцам и инородцам то, чем обычно оборачивается вековое беззаконие: «русский бунт — бессмысленный и беспощадный». Это также одна из типичных составляющих Русской Системы.

В начале ХХ века адвокат, депутат II–IV Государственной думы Российской империи от Москвы, посол Временного правительства во Франции Василий Алексеевич Маклаков (1869–1957) с горечью отмечал: «…главный нарушитель законности у нас — сама власть, ее представители. Беззакония властей составляют главную, самобытную черту русской государственности…». Действительно, это — отличительная, стержневая черта нашей исторической традиции. Традиции, которая в преступлениях большевистского режима нашла свою самую завершённую форму. Традиции, которая как никакая другая привнесла горе и несчастье в судьбы населения империи, но при этом, пережив распад СССР, благополучно сохранилась, перекочевав к его правопреемникам. Таковой оказалась на поверку устойчивая российская государственная традиция: партии власти закон не писан. Традиция, которая подавляла все иные обычаи, стандарты, правила и нормы общественной жизни. Традиция, которая и ныне «живее всех живых». К этому весьма печальному для нашей жизни обстоятельству время от времени привлекается внимание и в современных украинских СМИ. Так, в одном из наиболее влиятельных печатных изданий отмечалось: «Неуважение к закону превратилось в норму. Все без исключения ведущие политические игроки приложили к этому руку. Все кому не лень часто и охотно говорят о диктатуре закона и верховенстве права. Что, впрочем, никому до сих пор не мешало поощрять беззаконие и приумножать бесправие» («Зеркало недели». - N 18, 12.05.2007 г.). Эту мысль журналист — автор статьи — неутомимо повторяет практически из номера в номер уже на протяжении многих лет. Будет повторять и далее, ибо такова, помимо всего прочего, традиция: говорить, но ничего не делать. Однако и без этого свидетельства очевидно, что государственная независимость Украины не оставила за бортом истории эту традицию, подтвердив тем самым её органическое происхождение на уровне национального естества, которое не исчезает со сменой государственных символов и государственного языка, а передается по наследству, образно говоря, через незримые каналы менталитета и, соответственно, исторически укоренённых стереотипов поведения.

Человеческая цивилизация знает множество самых разнообразных традиций. Один из премьер-министров Великобритании, Бенджамин Дизраэли (1804–1881), подчеркивал: «Все нации делятся на две группы: одни управляются сильной властью, другие сильными традициями». Традиция, однако, признается сильной лишь тогда, когда способна обеспечить своим правоверным последователям самосохранение в истории, развитие, достойную жизнь и заметное место в почётном кругу народов мира. Именно эта особенность традиции делает её легитимной и жизнеспособной для приверженного ей народа. Таковой, вне всякого сомнения, является западная традиция права, к которой мы ещё не раз будем обращаться на страницах настоящего издания.

Другие традиции — разрушительные — низвели своих незадачливых приспешников в историческое небытие. Этим традициям свойственен культ силы и агрессии. Исповедующие их народы — явная угроза как своей жизни, так и жизни других наций. К таковым, несомненно, относятся традиции фашизма, нацизма, расизма, великодержавного шовинизма и украинского интегрального национализма.

На долю же населения Российской империи выпала особая напасть: отсортировать из всех упомянутых традиций самое худшее, отсталое и бессмысленное. Как не преминул по этому поводу заметить один из талантливейших российских сатириков XIX века: для нас «традиция — это накопление невежества». Согласен! Поэтому в настоящей работе сия традиция и обрела соответствующее название: «традиции невежества». Очевидно, что именно эта традиция не столько красной, сколько кровавой нитью прошила всю историю Российской (большевистской) империи. Обусловив при этом суть всего произошедшего в СССР, она в значительной степени предопределила и последующее постсоветское бытие большинства его республик.

В чём причина такого, на первый взгляд, странного, устойчивого и противоестественного правопреемства? Думается, что корни следует искать в особенностях национального архетипа людей, населявших бескрайние просторы могучей державы. Здесь даже можно говорить о наличии некой ментальной матрицы, которая предопределяла поведение титульной супернации при любом её переходе из одной эпохи в другую. Причины формирования оной становились предметом многотомных исследований многочисленных зарубежных и российских историков.

Так, в частности, Ричард Пайпс писал: «С XVII столетия, когда Россия уже была крупнейшим государством мира, беспредельность владений служила россиянам своего рода психологической компенсацией за их отсталость и нищету». Ему вторит российский историк, научный редактор журнала «Вопросы национализма» Сергей Михайлович Сергеев признавая, что «ощущение того, что ты принадлежишь к гражданам великой державы, перед которой «постораниваются и дают ей дорогу» мировые гиганты — серьезная психологическая компенсация за домашнюю униженность и бедность». Иными словами, внешнее военное могущество Российской (большевистской) империи заменяло все иные ценности, которые обычно присущи державе в её взаимоотношениях со своими гражданами. Многочисленные исследователи проницательно усмотрели несущий каркас, основополагающий стержень всей российской государственности, который мог бы найти своё самое лаконичное выражение в формуле: боишься, значит уважаешь. Страх стал чуть ли не единственным механизмом, который обеспечивал уважение и признание империи как со стороны её подданных, так и со стороны соседних народов. Поэтому практически все исполинские силы державы были задействованы для того, чтобы довести этот механизм до совершенства, а внешние и внутренние угрозы, соответственно, как можно более ослабить. Пока господствовала система страха, империя держалась. Но как только сей дамоклов меч переставал угрожающе нависать над головой большинства её подданных, империю ждали жестокие потрясения и невиданные катаклизмы. Это является, пожалуй, одним из самых роковых признаков Русской Системы.