Да, на территории ещё совсем недавно великой страны, которую большевики превратили в «сплошной вонючий застенок», погибли лучшие представители русской культуры, а вместе с ними необратимо канула в историческую бездну и великая, очень самобытная русская цивилизация, неутомимыми созидателями, служителями и хранителями которой они некогда были.
По сути, все они оказались «иностранцами» на своей родине, многие удостоились клейма «врагов народа», иные ярлыка «безродных космополитов» и так далее и тому подобное. И всё это безумное истребление своей духовной элиты с энтузиазмом встречал, со страстью провозглашал, но что самое страшное: с необыкновенной жестокостью приводил в исполнение советский народ. Уже отдавая себе во многом отчёт в истоках произошедшей трагедии, всё же не устаешь поражаться: как же можно было опуститься до такой степени варварского отношения к своим соотечественникам? В чём таилась движущая сила этого очевидного падения в преисподнюю зла и подлости?
Одним из первых высказался по сему поводу российский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин (1870–1953). В частности, он не уставал передавать своим знакомым впечатления от поразившего его диалога, случившегося после военно-государственного переворота в Российской империи 1917 г. Повстречавшийся ему по дороге крестьянин простодушно вынес приговор всему своему сословию: «Пропала Россия, не можем мы себе волю давать. Взять хоть меня. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, когда мне воли не дано. А то я первым разбойником, первым разорителем, первым вором окажусь. Недаром пословица говорится — своя воля хуже неволи». В действительности, это признание простого русского мужика дорогого стоит. Ведь неслучайно же такой мастер слова как Бунин передавал его в качестве образца исторического народного творчества. Именно в это время по территории бывшей империи пошла гулять пословица: «Крой Ванька, Бога нет, а царя убили».
Спустя уже много лет опосля, подытоживая историю возникновения и распада советской империи Ю. Н. Афанасьев писал: «Революцию 1917 года я, как историк, воспринимаю и понимаю как сочетание в одном грандиозном явлении разных его составляющих: массовой народной стихии, того самого бунта, праздника, если угодно, дикой воли, который русский народ справлял регулярно раз в столетие — Болотников и Смута, Разин, Пугачев, — и целенаправленной воли, доктринальной настойчивости и партийно-государственной организованности действий большевиков под руководством Ленина…
Её можно рассматривать, например, и как консервативную реакцию большинства тогдашнего общества — крестьянства — на те изменения, в том числе и позитивные, которые произошли в конце XIX и в начале XX века…
Большевики сделали ставку на консервативные и даже на реакционные настроения российского общества… Началось раскультуривание социума, сползание в дикость, обращение всех в животное состояние». Таким образом, когда бы официально не появились на свет подданные большевистской империи, но по своей «духовной» субстанции все они сформировались задолго до 1917 г. в соответствии с тем лекалом, которое нашло своё выражение в понятии Русская Система.
Итак, ненависть к образованным, думающим, совестливым, стремящимся к европейским реформам людям стала сердцевиной той ментальной матрицы, которой было суждено с силой закона природы предопределять дальнейшее поведение большинства подданных российской короны. Именно она и легла в основу той традиции, которая, обеспечивая преемственность соответствующего поведения населения империи, путешествовала вместе с ним из одной эпохи в другую. Традиции, которая не знала исключений. Диапазон её жертв простирался от простого солдата до могущественного монарха. Наиболее яркой иллюстрацией последнего служит судьба одного из самых выдающихся правителей Российской империи за всю историю её существования царя Александра II Освободителя (1818–1881). Будучи ещё малолетним наследником престола, на вопрос своего отца — императора Всероссийского Николая I (1796–1855), как бы он поступил с декабристами, сын спокойно ответил: «Я бы их простил, папа». Николай I слегка покачал головой, но ничего не ответил. По одной из исторических версий, перед тем как испустить последний дух, царь призвал к смертному одру Александра и, уже ничего не спрашивая, прохрипел будущему государю свой самый сокровенный завет, обобщающий опыт более чем тридцатилетнего правления огромной державой: «Держи всё…держи всё… вот где…», — и выразительно вскинул кулак. Прохрипел и… покинул сына на произвол населения империи. Надо при этом отметить, что непосредственно император Николай I в своей государственной деятельности проявил себя в качестве последовательного и убежденного консерватора. Выдающийся русский историк Василий Осипович Ключевский (1841–1911) оставил потомкам такую характеристику внутренней политики этого царя: «Николай поставил себе задачей ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости помощью практического законодательства и все это делать без всякого участия общества, даже с подавлением общественной самостоятельности, одними правительственными средствами; но он не снял с очереди тех жгучих вопросов, которые были поставлены в прежнее царствование, и, кажется, понимал их жгучесть ещё сильнее, чем его предшественник».
А вот относительно его сына некоторые историки высказали предположение, что если бы судьба предоставила императору Александру II на выбор вместо российского любой европейский трон, то он бы состоялся в качестве одного из величайших монархов той эпохи. Никто из правителей империи не сделал для своего народа более: освобождение крестьян от рабства, отмена телесных наказаний, судебная и военная реформы, реорганизация образования и местного самоуправления, либерализация законов в отношении гонимых национальных меньшинств и многое, многое другое. В своей самой знаменитой книге А.И. Солженицын привел очень выразительный пример подобного сердечного поведения: «Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами, семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом предварительного заключения на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в одиночке 227 велел себя запереть, просидел больше часа — хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал. Не отказать, что для монарха — движение нравственное, потребность и попытка взглянуть на дело духовно». Посему совершенно справедливо один из современных авторов именовал свою статью в одной из французских газет «Александр II, царь всех перестроек». Горькая ирония судьбы: в день трагической гибели императора на его письменном столе ожидала своей оглашения конституция, подготовленная его ближайшим сподвижником, графом М.Т. Лорис-Меликовым. По сведениям некоторых историков, Александр II даже намеревался отречься от престола в тот благословенный день, когда Россия обрела бы свою первую конституцию. Ещё утром 1 марта 1881 г. страна была на пороге конституционной монархии, а уже после обеда оказалась в плену вакханалии деспотизма, которая, будучи порожденной злодейским и бессмысленным убийством царя-реформатора, вихрем пронеслась сквозь весь XX век. И дай Бог, чтобы улеглась хотя бы в ХХI столетии.
Характерная для страны форма проявления традиции невежества: вместо всенародного почитания вся деятельность великого преобразователя и глубоко порядочного человека сопровождалась жгучей ненавистью, непримиримой враждой, немилосердными пересудами и в итоге завершилась жестоким и безрассудным убийством. Будучи наблюдательным человеком, царь на своём личном опыте убедился, что живёт в стране, в которой ни одно доброе дело не остаётся без незамедлительного наказания. Пережив шесть последовавших друг за другом покушений на свою жизнь, Александр Николаевич задавался горьким вопросом: «Они охотятся за мной, как за диким зверем. За что же? Я даже не сделал им никакого личного благодеяния, чтобы они так ненавидели меня?». В итоге он всё же пал жертвой чудовищного по своей жестокости восьмого террористического акта. Парадокс судьбы состоял в том, что взрыв первой бомбы — седьмого по числу покушения на его жизнь — сильно оглушил, но даже не ранил императора. И, несмотря на смертельный риск, нависший над его головой, вопреки слезным уговорам личного кучера, он не скрылся с места покушения, а решил оказать посильную помощь случайно пострадавшим от покушения на его царственную особу: осколками бомбы были ранены казаки его конвоя, а на снегу корчился в предсмертных муках случайно подвернувшийся мальчонка.
Впоследствии знаменитый анархист князь Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) так протолковал сей поступок императора: «он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов. Так поступал он во время русско-турецкой войны, когда в день его именин сделан был безумный штурм Плевны, кончившийся страшной катастрофой». В момент реальной угрозы своей жизни он думал о других. И именно в сей момент, в мгновенье наивысшего проявления человечности, милосердия и сострадания к людям его настиг оказавшийся на этот раз смертельным взрыв второй бомбы. Как бы в назидание всем иным правителям России, судьба причиняла Александру II боль и страдания всякий раз, когда он поступал в соответствии с зовом своего сердца и велением ума. Сердобольный и отзывчивый человек, он до самого последнего своего вздоха не мог постигнуть простой истины: такова неумолимая логика традиции невежества, безраздельно господствовавшей над нравами и душами его народа. В известной степени, суть этой традиции познал его сын и преемник на троне — Александр III (1845–1894), который за два дня до своей кончины сказал уже своему сыну, соответственно, внуку невинно убиенного, Николаю II (1868–1918) вещие слова: «Твой дед с высоты престола провел много важных реформ на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть». Понятно, что такой завет отобьёт охоту к реформам у кого угодно. Будучи почтительным сыном, он внял недальновидному совету почившего монарха.
Не в последнюю очередь именно по этой причине Николай II, в отличие от своего великого деда, никогда не питал к реформам особой симпатии. И в этом заключалась его роковая ошибка. Ибо реформы были единственной панацеей от пресловутой традиции, уже не одно столетие злым роком тяготевшей над судьбой России. Попутно заметим, что о необходимости реформ в империи говорил даже знаменитый начальник Московского охранного отделения, впоследствии глава Особого отдела Департамента полиции Сергей Васильевич Зубатов (1864–1917), который изложил свои взгляды на сей предмет в беседе с министром внутренних дел Российской империи Вячеславом Константиновичем Плеве (1846–1904). В частности, по воспоминаниям Зубатова в ходе той беседы он убеждал Плеве в «недостаточности одной репрессии, о необходимости низовых реформ, о полной совместимости, на» его «взгляд, исторических русских основ с общественным началом, о том, что реформаторская деятельность есть вернейшее лекарство против беспорядков и революций, о крайней желательности дать известную свободу общественной самодеятельности и пр.». Некоторые историки полагают, что даже глубоко консервативный и непоколебимо стоящий на охранительных началах Плеве в итоге тоже начал склоняться к точке зрения о недостаточности репрессивных мер в борьбе с растущим недовольством и беспорядками, но Плеве в результате революционного террора был убит 15 июля 1904 г., а Зубатов застрелился 3 марта 1917 г.
История вообще явление весьма противоречивое, а в России все противоречия проявляются в парадоксальной форме: хочешь спастись — проводи реформы, а как только проведёшь — жди смерти. Пойди, пойми после этого Россию. Ох, далеко неслучайно знаменитый поэт обронил: «Умом Россию не понять». Николай II и не понял. Потому и погиб. Не прервав сию традицию, он и сам на каком-то этапе истории пал её жертвой. Её коварную силу, видимо, он понял лишь в то мгновение, когда на его глазах бывшие подданные безжалостно и хладнокровно расстреливали его детей, жену и наиболее близких домочадцев. После чего традиция эта, вырвавшись из оков самовластья, пошла, поехала бесшабашно гулять по необъятным просторам России. Её испепеляющее дыхание на себе в полной мере прочувствовали все обитатели советской империи под влиянием нависшей над каждым из них угрозы уничтожения в бездушных жерновах большевистской инквизиционной системы ГУЛАГ. Беспощадному разоблачению сути этого уродливого квазигосударственного образования была посвящена знаменитая книга А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», а также фундаментальная работа российского историка, доктора философии Никиты Васильевича Петрова «История империи ГУЛАГ». В частности, отмечая влияние системы ГУЛАГ на поведение подданных советской империи, Солженицын писал: «По видимости страна много больше своего Архипелага — но вся она, и все её жители как бы призрачно висят над его распяленным зевом».
Но если отдельные концентрационные лагеря создавались на основании конкретных нормативных актов вполне определенных должностных лиц большевистской державы, то лагерную империю как некий феномен беспрецедентной в истории человечества адской смеси злобы, подлости и жестокости в конечном итоге создало объятое традицией невежества население бывшей Российской империи. Можно даже утверждать, что последнее действительно построило свой национальный «социализм», который на поверку оказался каторжным. Каторжный «социализм» — это продукт творчества всего населения империи. Именно традиция невежества, доведённая до логического конца, превратила царскую Россию из тюрьмы народов в архипелаг ГУЛАГ — державную фабрику истязаний, унижений и убийства миллионов людей, которая со временем трансформировалась в «империю зла» со всеми вытекающими отсюда последствиями, но уже для судеб всего человечества.
Вместе с тем, надо полагать, что историческая основа для Архипелага ГУЛАГ появилась на свет гораздо раньше упомянутой аббревиатуры. И в этом вопросе можно поспорить с А.И. Солженицыным, который его историю стал отсчитывать лишь с даты Октябрьского переворота, приключившегося с 25 на 26 октября (с 7 на 8 ноября по новому стилю) 1917 г. Во всяком случае именно так, видимо, надо понимать его утверждение, что: «Архипелаг родился под выстрелы «Авроры»» (для справки: свой самый знаменитый, вошедший в историю холостой выстрел крейсер «Аврора» осуществил 25 октября 1917 г. в 21–40). В этом вопросе скорее следует согласиться с историком Ю.Н. Афанасьевым, разглядевшим в «ГУЛАГе итог длительной эволюции русского имперского насилия». И никуда нам при исследовании этого рокового вопроса не уйти от естественно-исторического причинно-следственного порядка вещей. Вековое насилие порождает вековой страх. Вековой страх становится мотивацией жестокого поведения множества людей по отношению друг к другу. А подобная мотивация, со временем — неотъемлемой частью исторической традиции народа. Империя ГУЛАГ самое быть может кровавое, но вместе с тем лишь одно из звеньев в бесконечной череде исторических событий, порожденных традицией невежества.
Но именно её укоренение в порах нашего менталитета наотрез отказываются признать те, кого в силу благоприятного стечения обстоятельств миновало лихо быть замученным до смерти своими соотечественниками. И это тоже часть традиции: пока нашего человека лично не коснулась беда, он не понимает, не признает за своим народом набора определенных психопатологических и безнравственных качеств. По сути, мы сталкиваемся здесь с особым видом невежества — предательством памяти невинно убиенных душ. Подобное поведение — оборотная сторона ложно понятого патриотизма или, иными словами, лояльности тому государству, которое в данный момент убивает не тебя, а других.
Здесь необходимо особо подчеркнуть, что повышенная, гипертрофированная склонность к предательству — одно из самых отвратительных качеств населения стран, заражённых вирусом подобной традиции. Известный российский журналист, умерший мучительной смертью при невыясненных обстоятельствах, Юрий Петрович Щекочихин (1950–2003) писал: «ХХ век превратил миллионы и миллионы неплохих, в сущности, людей в предателей. Сначала объявив предательство доблестью, потом — государственной необходимостью, потом — возведя его в систему, потом — сделав эту систему настолько же естественной, насколько естественны человеческие потребности…
Даже самые самодовольные стукачи, не говоря уже о миллионах вынужденных иуд, были продуктами Системы, были Рабами госбезопасности». Очевидно, что автор этого утверждения объяснение низкого поведения своих соотечественников искал в злой воле некой организованной по отношению к простому люду внешней силы. В таком толковании усматривается подспудное проявление всё той же традиции: в случае какого-либо национального лиха искать виновных в происках отдельных лиц, этносов, религий, институтов власти, иных государств и так далее. Причём сей подход в оценках окружающего мира, как это ни странно звучит, всегда объединял население огромной страны вне зависимости от чинов и званий.
Представляется, однако, что корень всех бед следует искать всё же не во внешних обстоятельствах, а в сердцевине менталитета соответствующего народа. Иначе трудно пояснить ту откровенность, с которой «благородные» декабристы в первой четверти XIX века, за редким исключением в лице Михаила Сергеевича Лунина (1783–1845), Ивана Дмитриевича Якушкина (1795–1857), Якова Максимовича Андреевича (1800–1840), Петра Ивановича Борисова (1800–1854), охотно делились информацией друг о друге с правительственной следственной комиссией для изысканий о злоумышленных обществах, созданной Указом императора Николая I от 17 декабря 1825 г., которая, как мы знаем, никакого осязаемого отношения к КГБ СССР не имела и иметь не могла. А какое иное объяснение может получить, например, горькое сетование Николая II в день отречения от престола: «Кругом измена и трусость и обман!». Обратите внимание: если глава великой державы жалуется на повсеместное предательство в кругу высшего офицерства — «белой кости» монархии, то какие мы вправе предъявлять претензии к рабоче-крестьянскому, а довольно часто и просто люмпенизированному составу специальных органов государственной безопасности большевистской державы: ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ СССР? Как тут не вспомнить вещие строки Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841):
Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, им преданный народ.
Со временем цвет мундиров, конечно, изменился, но народ и нравы остались те же. В связи с этой темой всплывают в памяти эпизоды поразительной низости, которую проявили многие высокопоставленные бонзы большевистской империи, которые, будучи у власти, нещадно истребляли «врагов народа» пока сами не очутились в их «шкуре». Очень яркую характеристику оной плеяды деятелей дал А.И. Солженицын: «Для такой чистки нужен был Сталин, да, но и партия же была нужна такая: большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенчанные теперь ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не считая, как прежде того они все были палачами беспартийных)…