Вслед за философами о трагической судьбе России размышляли многие видные правоведы России. Так, один из них, Константин Дмитриевич Кавелин (1818–1885) печалился о «невозможно низкой степени культуры всего «господствующего великорусского племени», всех без исключения слоев и классов русского общества… Культура их едва коснулась. Даже характерные черты этого племени ещё не сложились и вырабатываются на наших глазах». Он горячо любил своё Отечество, безусловно, понимал природу государства и права. Посему далеко не случайно на его могилу благодарные ученики возложили венок с возвышенной и трогательной надписью «Учителю Права и Правды». Хорошо зная основу российской державы, он именовал её не иначе как «мужицким царством», подчеркивая «невиданный и нигде небывалый тип сельского деревенского государства». Действительно, по данным статистики тех лет, городское население России в 1867 г. составляло 9,6 % от общего числа жителей империи; для сравнения во Франции — 40 %, в Германии — 54 %, в Британии — 80 %. Более того, как заметил по этому поводу один американский историк, Россия представляла собой не столько цельное общество, сколько скопление десятков тысяч отдельных сельских поселений.

Точку зрения К.Д. Кавелина на характер российского государства разделял и его ученик, талантливый и плодовитый правовед Б.Н. Чичерин, утверждавший, что «и в настоящем, и в будущем крестьянскому сословию принадлежит первенство в русской земле». Разумеется, что первенство сие вовсе не было равнозначно благополучию и процветанию этих людей, а лишь означало, что весь последующий ход истории в конечном итоге коренился в их душах, головах и мозолистых руках.

Они оба — столпы российского либерализма — были абсолютно правы. Ведь в действительности, если вдуматься, то всю дальнейшую судьбу страны предопределил не царь и его сановники, не великие писатели и тончайший слой либеральной интеллигенции, а малограмотный и невежественный, замордованный беспросветной крепостной кабалой и беспробудным пьянством простой мужик — среднестатистический подданный могучей державы.

О наиболее болезненных проблемах общественной жизни Российской империи с горечью писал ещё один видный правовед, Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889): «Глядя на современную мерзость запустения, невольно понимаешь, что наше общество прежде всего нуждается в проповеди очеловечивания… То, что мы переживаем теперь и на что жалуемся, есть плод скотства». Вот в нём, в этом грубом, небрежном, нецивилизованном отношении к своей культуре, интеллигенции — тончайшему слою мыслящей, совестливой и созидательной части страны, к достоинству, здоровью и жизни другого человека, этноса или народа, по сути, и таилась вся последующая история бытия и неоднократного распада огромной державы. Особенно трагически это обстоятельство явило себя во время Гражданской войны (1917–1923), а также в период существования большевистской империи.

На те же самые социальные корни распада, например, советской империи обращали внимание современные авторы. В частности, в одном из своих многочисленных интервью доктор экономических наук, экс-мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов, усматривая причины распада СССР в личном противостоянии двух его политических лидеров — выходцев из крестьянского сословия — заметил, что «Михаил Сергеевич [Горбачев] и Борис Николаевич [Ельцин] — это месть русского крестьянства за то, что сделала с ним советская власть». Видимо, в этом же контексте следует интерпретировать и реплику из интервью другого доктора экономических наук Н.П. Шмелева, который, имея в виду авторов заключенного 8 декабря 1991 г. Беловежского соглашения, заявил, «что трое пьяных мужиков СССР пропили». В действительности, практически полное отсутствие государственного мышления и абсолютная неспособность отдавать себе отчет в социальных последствиях своих действий очень характерна для деревенского способа мышления. Не случайно доктор исторических наук Д.Е. Фурман заметил, что «несерьезность акта роспуска СССР — где-то в Беловежской пуще собрались три человека и за пол-литра все решили — выглядела анекдотически и не позволяла осознать действительное значение этого события». Думается, что в конечном счете развал огромной державы помимо всего прочего, отчасти, действительно, является неким рецидивом деревенского мышления, который в силу их социального происхождения нашёл своё воплощение в деяниях и взаимоотношениях большинства политических игроков позднего СССР и постсоветского политического пространства.

О том, например, из каких социальных слоев ведёт свою подлинную родословную власть предержащие постсоветской Украины поведал известному политологу, возглавлявшему на тот момент нью-йоркское представительство Института демократии и сотрудничества, Андранику Миграняну первый Президент Украины Л.М. Кравчук. В частности, политолог вспоминал, что однажды в Киеве за «рюмкой чая» первый президент Украины Кравчук ему посетовал: «Ну что делать, наша элита вышла из крестьян, а крестьянин очень подозрительный по своей природе. Поэтому он вечером договаривается, но боится, что утром сосед или партнер его кинет, и старается кинуть раньше, чем кинут его». Кстати, вся постсоветская история Украины в полной мере повсеместно, повседневно и всемерно подтвердила это чистосердечное признание первого Президента Украины. На то, какая именно культура восторжествовала в Украине после распада СССР также обратил внимание украинский политолог, директор Европейского института интеграции и развития, народный депутат Украины V созыва, впоследствии заместитель Секретаря Совета национальной безопасности и обороны Украины Дмитрий Игнатьевич Выдрин, в частности, отметив, что «в Украине победила глубоко сельская культура, с сельскими архетипами, с сельскими сакральными вещами. Столкнулись две культуры — одна хочет жить по часам, другая по петухам».

На непреодолимую историческую пропасть, которая реально залегала между двумя основными классами Российской империи и на исторические последствия оной обратил внимание российский политолог Андрей Андреевич Пионтковский: «Постпетровский раскол на два цивилизационно чуждых друг другу этноса — барина и мужика — оказался настолько фундаментальным для русского социума, что порожденная им Октябрьская революция, уничтожившая сначала барина, а через десять лет и мужика, вновь воспроизвела его на профанированной генетической основе — номенклатурного люмпен-барина и деклассированного люмпен-мужика. Верхушечная приватизационная революция начала 90-х не размыла, а напротив, резко усугубила этот антропологический раскол». По сути, в паталогической ненависти невежественной, как правило, деревенской части народа к образованному классу Российской империи парадоксальным образом таилась основа будущего непримиримого отторжения подавляющим большинством населения СССР каких-либо культурных (правовых) основ западноевропейской цивилизации.

Поэтому заслуживает внимания гипотеза, что попытка европеизации общественного уклада Российской империи привела к тому, что классовая ненависть против помещиков трансформировалась в ненависть против европейской (правовой) культуры, в принципе, и это чувство настолько сильно и глубоко запало в душу народа, что, пережив отмену крепостного права, оно, по сути, явилось движущей силой Октябрьского переворота 1917 г. Авторы подобной версии истории полагают, что именно эта унаследованная инстинктивная ненависть была главной причиной, вследствие которой революция в её большевистской форме стала возможной только в России, а последующая проповедь классовой борьбы нашла такую благодатную почву в умах вскормленной революцией молодежи. Естественно, что в числе первых жертв подобной ненависти должна была пасть и в действительности пала неотъемлемая часть этой европейской культуры — культура достоинства, свободы и прав человека. Людям, воспитанным на ценностях этой культуры было просто невмоготу жить в подобном агрессивном окружении. По сути, они были обречены. В поэтической форме очень образно на сей счёт выразилась русская поэтесса Серебряного века Марина Ивановна Цветаева (1892–1941):

Поэтесса оказалась верна себе и, отказавшись жить в этом «Бедламе нелюдей», в конце концов, свела счёты с жизнью: 31 августа 1941 г. она повесилась. В этой частной трагедии, как в капле воды отразилась трагедия эпохи. Культурным, неординарным, одаренным талантом Божьей милостью не оказалось места на обширных просторах большевистской империи. Вот как по описанию одного литературного критика сложилась судьба лишь некоторых из них:

«Сергей Есенин. Повесился в возрасте тридцати лет, не сумев принять то, что случилось в его стране («В своей стране я словно иностранец…»).

Владимир Маяковский . Застрелился в возрасте тридцати шести лет, потеряв веру в то дело, которому отдал «всю свою звонкую силу поэта».

Исаак Бабель . Расстрелян в возрасте сорока пяти лет. Роман о коллективизации, над которым он работал последние годы жизни, был изъят при аресте и пропал.

Велимир Хлебников . Умер в возрасте тридцати семи лет в сельской больнице в сорока верстах от железной дороги.«…Шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят» (из последнего, предсмертного письма). Стихи его не издавались полвека.

Борис Пастернак . На протяжении многих лет был отлучен от официальной советской литературы. Умер вскоре после того, как был подвергнут всенародной травле за присуждение ему Нобелевской премии. Роман «Доктор Живаго», который он считал главным делом своей жизни, на родине писателя был опубликован через тридцать лет после его смерти.

Михаил Булгаков . Умер в возрасте сорока девяти лет. Главные книги, написанные им, были опубликованы через тридцать лет после его смерти.

Михаил Зощенко . Был подвергнут остракизму, исключен из Союза писателей, лишен куска хлеба. Умер задолго до отмены известного постановления ЦК, обрекшего его на насильственное отлучение от главного дела его жизни.

Юрий Олеша . Блистательно заявив о себе своей первой книгой, не написал больше почти ничего существенного. Делал отчаянные попытки вписаться в официальную советскую литературу. Ни одна из этих попыток не удалась. Оставшиеся после него разрозненные полудневниковые записи («Ни дня без строчки») были опубликованы после его смерти.

Осип Мандельштам . Погиб в лагере в возрасте сорока семи лет. В советское время был отлучен от официальной литературы. Чудом сохранившиеся стихи (далеко не все) были опубликованы на родине поэта через тридцать лет после его гибели.

Владимир Нарбут . Погиб в лагере в возрасте пятидесяти двух лет. После ареста и тринадцати месяцев тюрьмы, оказавшись на Колыме, в Магадане, писал жене в чудом дошедшем письме: «… может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам». Последняя книга, опубликованная при жизни поэта, вышла в свет в 1922 году. Следующая — в 1990-м. Львиная доля вошедших в нее стихов никогда прежде не публиковалась…».

Этот скорбный мартиролог можно продолжить упомянув, например, талантливейшего русского поэта Серебряного века, первого мужа поэтессы Анны Андреевны Ахматовой (1889–1966), отца выдающегося учёного Л.Н. Гумилёва Николая Степановича Гумилёва (1886–1921), расстрелянного 26 августа 1921 г. по обвинению в участии в антисоветском заговоре «Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева» и посмертно реабилитированного решением Верховного суда СССР 30 сентября 1991 г. Очень скорбными, пронзительными и проникающими в самую суть той эпохи строками откликнулся на убийство Николая Гумилёва русский писатель Александр Иванович Куприн (1870–1938): «Он писал стихи, насыщенные терпкой прелестью, овеянные ароматами высоких гор, жарких пустынь, дальних морей и редких цветов, прекрасные, полнозвучные… странствующий рыцарь, аристократический бродяга, — он был влюблен во все эпохи, страны, профессии… Что перетерпела его крылатая душа в эти черные дни, обратившие великую страну в сплошной вонючий застенок? Никогда, ни в какой заговоре он участвовать не мог. Но знаете, сорвется иногда у человека, умеющего глубоко презирать — всего лишь один, быстрый, как молния, пронзительный взгляд, но в нем палач мгновенно прочтет: как он мал, гадок, глуп, грязен и труслив в сравнении со спокойно стоящей перед ним жертвой. И тогда конец. Тогда неизбежна смерть. Избраннику, тому, кого сам Бог отметил при рождении прикосновение своего перста на возвышенную жизнь и ужасную кончину».