Несмотря на то, что высота потолка почти позволяла мне стоять (с моим ростом в 172 см вместе с ботинками), и пол был не земляной, а состоял из редких жердей, землянка была больше похожа на звериную нору, чем на человеческое жилье. Там негде было жить. Там можно было лежать на полатях или сидеть на них перед печкой, согнувшись три раза, потому как верхний ярус не позволял просто сидеть. Я видел другие землянки рыбаков или охотников на той же Сеже, я видел охотничий домик в Магаданском крае, где проходила моя практика. Наконец, я видел рыбацкие домики на Оке и Волге. Во всех этих постройках ощущалось человеческое тепло, иногда своего рода уют, даже несмотря на то, что некоторые из них уже были разрушены. И их хотелось улучшить, восстановить, достроить, если они были несовершенны на мой взгляд. Землянка Старика производила угнетающее впечатление. Ни тепла, ни уюта, какие-то потусторонние силы внутри ее сумрака. Какое улучшить – хотелось бежать из нее! Но само укрытие не давало повода думать, что ее хозяин вдруг однажды неожиданно исчез – замерз в лесу, провалился под лед; был съеден, и надо искать поблизости его обглоданные кости. Несмотря на варежки, приткнутые под потолком, чугунок под лавкой и алюминиевые ложки, торчащие из щели вдоль двери, жилище было явно оставлено в плановом порядке.

И все-таки я не поверил – я полез на крышу, чтобы оценить реальные размеры подземного пространства сверху. Может я не разглядел в темноте, и за чуланчиком скрывается еще одно помещение? Крыша была устроена еще примитивнее: отдельные куски березовой коры вперемешку с сосновой трухой и каким-то мусором – голенища чьих-то резиновых сапог были использованы в качестве куска рубероида. По бокам земляные склоны землянки тут же сходили на нет, и только сзади земляной вал был чуть больше. По большому счету, несмотря на некоторую общую неровность окружающего рельефа, землянка стояла почти на уровне земли, сзади упираясь в небольшой холм, а по бокам была присыпана землей. Вот почему труба, выходящая из крыши, была видна так издалека. Передняя стенка, выходящая в ложбинку, была почти вся деревянная, но не бросалась в глаза, так как вся землянка давно поросла кустарником, крапивой и гигантским папоротником. Голым среди зарослей оставался только островок крыши с трубой. Да и то, отводок лесной малины уже пустил отпрыска вдоль трубы. Летом, когда это снова все зазеленится – молодая поросль крапивы уже перла из земли, а улитки листьев папоротника выступили из старых кочерыжек – обнаружить вход в землянку можно будет только случайно.

Я спустился вниз и подошел к Саше, который все это время что-то выискивал на склоне другой ложбинки на значительном удалении от того места, где была расположена землянка. У него в руках был огромный пакет со сморчками. Строчками? Стручками? Крючками?! Я их все время путаю. Это первые весенние грибы, с восхитительным грибным запахом, отсутствием вкуса, но для процесса жевания бесспорно грибы. Какие-то из них слегка ядовитые и их нужно отмачивать как почки, чтобы из них вышла моча. Какие-то неядовитые. Но отмачивать надо все, потому что я их путаю.

– Ну, как тебе жилище, – спросил Саша совершенно равнодушным тоном.

– Очень убого, – неохотно ответил я.

– Ты бы так смог?

– Вряд ли. Летом лучше худая палатка, а зимой, наверное, лучше в тюрьме, чем в этой звериной норе отлеживаться. Больше шансов остаться человеком. Я, конечно, читал про старцев, которые при свете лампады молились в землянках сутками, стоя на коленях. Здесь же даже молиться негде, если только лежа. К тому же старцам еду все-таки приносили, да и масло в лампадку подливали. А тут того гляди сам едой станешь. Все-таки надо прикупить к зиме ружье, как ты советовал, – сделал я заключительный вывод.

Саша посмотрел на меня слишком подозрительно, и я понял, что про тюрьму это я зря упомянул. Снова решит, что я беглый каторжник.

– Когда я вытащил его из этой землянки, – медленно заговорил Саша, – он уже почти разучился говорить и первое время только мычал, как немой. Немой, но мытый. Каждый день он растапливал в корыте снег и мылся. Как он потом признался, он боялся запаршиветь. По-моему, только эта страсть к чистоте его и спасла. А иначе бы получилось как у Джека Лондона: зачем вставать, топить печь, готовить еду, если можно не вылезать из-под одеяла. А весной найдут хижину, полную еды, и тебя, замершего в собственной постели.

– Саша, а зачем ты мне все это говоришь? Да еще в такой назидательной форме и ссылками на классиков? – спросил я злобно. Мне очень не понравилась картина, им нарисованная и примеренная на меня. Я молодой, красивый на вонючем одеяле, свернувшись калачиком на самой верхней полке; весь грязный, немытый, да еще и истлевший, погрызенный со всех сторон мышами и завернутый в пыльную паутину. А кругом еда, еда, еда, еда, еда… И даже на печке сверкает еще невыстреленная бутылка шампанского, которого я терпеть не могу. Да… бедняга даже до Нового года не дотянул!

– Причин много, – задумчиво проговорил Саша и потянул меня за рукав на обратный курс. – Как минимум три. Первая философская – иногда очень тонкий культурный слой в голове, оказывается сильнее мощнейших пластов врожденных инстинктов, лежащих ниже. Простая привычка чистить зубы по утрам, иногда может спасти тебе жизнь.

– Давай-ка, на мне не показывай, – демонстративно возмутился я.

– Хорошо, – согласился Саша. – Второй урок я полностью усвоил сам. Когда долгое время живешь один и даже не слышишь человеческую речь…

– Купи, себе говорящего попугая, – перебил я. – Это закон Робинзона Крузо, не ты его открыл.

– Молчаливая мышь тоже подойдет, – как ни в чем не бывало, продолжил Саша. – Главное, чтобы было с кем поболтать. Я по природе своей человек необщительный. Ты, наверное, сам это заметил, когда пришел в Пижну. А сейчас я болтаю без умолку – мне самому противно. Учу тебя жить, раскрываю перед тобой тайны Вселенной – короче, несу всякую чушь. Поверь, это не ради тебя, и тем более не ради того, чтобы порисоваться. Передо мной стоит образ мычащего Аркадия, и я боюсь. Это мой страх.

– Кто такой Мычащий Аркадий? – не понял я.

– Ну, как?! – споткнулся Саша. – Аркадий Октябринович?! Старик, которого ты разыскиваешь.

– Он, что до сих пор мычит?

– Ну, нет. Сейчас он разговаривает вполне сносно, если зимой не помер. Но разговорить его очень трудно – очень скрытный. Зато теперь он постоянно разговаривает с деревьями, когда один. Или со своими козами. И я не знаю, что это: или он тихонько тронулся мозгами (по возрасту уже пора), или просто, как ты говоришь, «купил себе говорящего попугая», или на самом деле научился разговаривать с березами.

– А чем он питался зимой? – поинтересовался я.