Но Саша не расстроился, зяблики тоже. Птичье царство шумело и суетилось в предвкушении вкусных мошек, отвязного секса и родительских радостей. Я же просто радовался: дождю, птичьему гомону, тому, что никому ничего не должен, и тому, что не надо идти на работу. Моя совесть и чувство непрерывного долга еще не проснулись, а сам я прекрасно выспался. Я и до этого знал, что высыпаешься не тогда, когда долго спишь, а тогда, когда не надо вставать.
Саша, воспользовавшись сложившейся метеорологической обстановкой, организовал в овраге кремацию эксгумированного с поляны мусора. Я был назначен главным поджигальщиком. Процесс розжига под дождем требует сноровки и сообразительности. Но даже я, безусловный обладатель всех вышеперечисленных качеств и даже больше… В силу инстинктивного чувства оптимизации… ошибочно именуемого в народе ленью… Короче, я сразу попытался поджечь огромную кучу снизу, вместо того, чтобы сначала развести огонь, и только потом потихонечку подкладывать сверху.
Но мое упорство или Сашин керосин, он просто испугался остаться совсем без спичек, произвели феерию. Клубы пара, по запаху дыма, пронзаемые трассерами искр устремлялись в небо, а затем, под воздействием низкого атмосферного давления, стелились по земле. В этом и был Сашин план: чтобы наш пионерский костер случайно издалека не приняли за лесной пожар. Я, правда, не видел особой разницы. Спасал только моросящий дождь и открытое пространство вокруг крематория. Порывы ледяного ветерка били непосредственно по почкам и помогали раздувать огонь. Время от времени Саша начинал шипеть, призывая к соблюдению пожарной безопасности в лесах и вблизи водоемов, обвиняя меня в излишнем усердии. Но насколько изначально было трудно раскочегарить всю эту полугнилую массу органики, настолько же невозможно было ее затушить или пытаться управлять процессом.
Овраг горел двое суток. На третий день Саша ослабил контроль за остывающей «лавой» и повел меня ремонтировать кормушки для лосей. Мы поднялись вверх по течению, ближе к границе заповедника. Кормушки стояли на берегу и были видны с реки. Дышать свежим речным воздухом после локального лесного пожара оказалось очень приятно. В голове потихоньку рассеивался скопившийся дым, и становилось ясно. В общем, этот вид деятельности, из той же области преобразования окружающего пространства, мне очень понравился. Конструкция кормушки была примитивная как палка, и состояла из них же. Технология ремонта была проста для понимания: отвалившиеся жерди мы, или приколачивали на место, или привязывали проволокой; сломанные меняли на новые, срубая для этого молодые деревца. После обеда я предложил Саше сделать парочку новых кормушек. Саша охотно поддержал мою инициативу, сказав, что он даже знает, где их нужно установить.
Место оказалось в конце огромного левого поворота, еще выше по течению Сежи. Это была огромная песочная поляна вдоль кромки молодого соснового леса, отгороженная от реки зарослями ивняка. Все пространство было равномерно заполнено россыпями сухих лосиных оливок.
– Саша, они что, специально сюда какать приходят?
– Наверно, – буркнул Саша, видимо, не обладая достаточными знаниями в области поведенческих особенностей сохатых. В силу своего изначального «телевизионного» образования.
– А зачем тогда их здесь еще и подкармливать?
– Тут до заповедника, дай бог, один километр. Может полтора. Там их не кормят, чтобы не нарушать экологический баланс рогов и копыт в природе. А мы их прикармливаем и выманиваем на свою территорию. Хотя мы и не так круты, потому что между заповедником и нашим охотхозяйством узкой полосой расположено охотхозяйство, принадлежащее жене какого-то босса энергии атома. Они и снимают все сливки, им даже и прикармливать не надо. Они кого надо уже давно прикормили. Ты, наверное, еще не в курсе: какими бы дикими не были леса в округе, они уже все поделены. И вам с Октябринычем нет в них места.
Последняя фраза Александра была сказана жестко, и меня очень расстроила. Во-первых, он объединил нас с «революционным отчеством» вместе, хотя мы даже не знакомы. А во-вторых, я не посвящал, как мне казалось, Сашу в мою теорию бомжевания. А может, я все-таки разговариваю во сне?
Осадок на душе остался. И даже отсутствие осадков в окружающем пространстве, работа на свежем воздухе, и солнце, время от времени, появляющееся из-за туч, не смогли его развеять: все-таки я очень обидчивый. Мы работали молча. А когда мы закончили, Саша со словами: «Пойдем, чего покажу», снова повел меня вверх по течению.
Мы вышли к тому месту, где речка Вишнёвка впадала в Сежу. На берегу висел огромный плакат «Берегите природу мать вашу», прибитый к двум столетним соснам большими ржавыми гвоздями. Отсутствие запятой перед ругательством искажало изначальный замысел автора в попытке банального объяснения. Все-таки надо быть лаконичнее – «Берегите природу, суки!» И тогда отсутствие запятой уже не влияет на очевидность заложенного смысла.
Этот плакат я многократно наблюдал с реки, проплывая мимо на байдарке. Но только сейчас мы стояли с его изнаночной стороны и с высокого берега смотрели на текущую воду. Саша рассказал, что именно в этом месте заканчивается заповедник и начинается другой административный район. Но не этот двусмысленный транспарант оказался целью нашей экскурсии.
Мы углубились в лес, взяв чуть правее от склона Вишнёвки. Но не успели пройти и ста шагов, когда я увидел это сам. На фоне голубого неба (весенняя погода снова налаживалась) среди ярко-белых стволов берез зрелого возраста торчала из земли ржавая труба. Наличие сверху куска железа, изогнутого в виде арки, защищающего от дождя и снега, не давало усомниться в предназначении трубы. Труба была явно печная.
Я вспомнил все: приток, землянка, заповедник, сосна, пасека, медведь, козы. Все сходится, это Старик! Я затаил дыхание? Перехватило дух? У меня побежали мурашки? Холодный пот? А что, бывает горячий? Ёкнуло сердце? Нет! Это было, как будто смотришь приключенческий фильм: и вот сейчас, наконец-то, все произойдет, все решится, откроется дверь… и…
Конец предыдущей серии.
Нам пришлось идти еще несколько минут – трубу я заметил издалека. Поэтому чувство приближения к мечте успело меня накрыть. Оно усиливалось с каждым шагом. Я даже успел осознать смысл альпинизма: ставишь цель, возможно несколько лет готовишься, потом мучительно лезешь в гору, проклиная всех на своем пути и себя, последнего идиота; ну, а потом, эти несколько метров до вершины… А потом новая цель, и снова несколько лет подготовки. И все это ради этих последних метров.
Конечно, землянка Старика не была моей главной целью. И шансов его здесь встретить было мало, даже, если мой Старик и Сашин Октябриныч разные сущности. Но найти доказательства существования Сеженского Старика, романтическому образу которого я неосознанно завидовал всю свою зрелую жизнь, после тридцати – точно… Было как достижение цели, а предвкушение – кайф. Я тоже был альпинистом – я тоже не хотел оставаться как все, добывая огонь на даче, чтобы пожарить шашлык.
Землянка находилась в неглубокой ложбинке, в стене которой и был вход. Сначала я решил, что дверь внутрь распахнута настежь. И только потом я выяснил, что двери не было совсем. Вернее она была, но без каких либо петель и по замыслу строителя просто прикладывалась изнутри: в случае самого сильного снегопада всегда оставался шанс выбраться наружу. Напротив входа валялись ржавый таз, худое корыто и кучка приготовленных, но не расколотых дров. Спилы были старые и темные по цвету, но сами кругляки еще не успели сгнить. Белое пластиковое ведро из-под какой-нибудь фасадной штукатурки, стоявшее тут же на пеньке осовременивало окружающее пространство и давало надежду на присутствие. Но на сырой весенней земле следов не было, и сухие заросли гигантского прошлогоднего папоротника оставались нетронутыми. Этой зимой в землянке точно никто не зимовал. Я оглянулся на Сашу, и Саша небрежно, одним только жестом, послал меня войти. И я перешагнул порог, которого не было.
Землянка поразила меня своей теснотой. Прямоугольник, по длинной стороне которого, находились дверной проем и сразу слева железная маленькая печка. Труба выходила через потолок наружу. На противоположной стене располагались полати в два яруса, длина которых не превышала и двух метров. Причем самый верхний ярус располагался под самым потолком. По короткой стене слева тоже были расположены полати в два яруса. Спать на них можно было, только свернувшись калачиком, так как полностью вытянуть ноги не позволяла ширина убежища. Но так как это было самое дальнее от двери, и поэтому самое теплое место, оно, по-видимому, и служило постелью: на верхнем ярусе лежало грязное истлевшее одеяло. Такое одеяло я уже видел в заброшенной бане на берегу Сежи. И так же как тогда оно вызвало у меня чувство брезгливости. По правой короткой стене располагался чуланчик, в котором висела какая-то верхняя одежда типа фуфайки, серая от грязи, пыли или времени. Чуланчик был прикрыт приставной дверью от входного проема. В состав двери входила полиэтиленовая пленка, возможно, дверь служила еще и источником естественного освещения, так окно в землянке не было предусмотрено. Но я не стал этого выяснять.