«От Вашей Светлости подобного бешенства ожидать надлежит, буде доказать Вам угодно в публике так, как и передо мною, сколь мало границы имеет Ваша необузданность. И, конечно, сие будет неоспоримый знак Вашей ко мне неблагодарности, так как и малой Вашей ко мне привязанности, ибо оно противно как воле моей, так и несходственно с положением дел и состоянием персон. Венский двор один. Из того должно судить, сколь надежна я есмь в тех персонах, коих я рекомендую им к вышним достоинствам. Так-то оказывается попечение Ваше о славе моей».
Затем она изменила подход и обратилась с другой просьбой:
«Владыка и дорогой супруг! Я зачну ответ с той строки, которая более меня трогает: кто велит плакать? Для чего более дать волю воображению живому, нежели доказательствам, глаголющим в пользу твоей жены? Два года назад была ли она к тебе привязана Святейшими узами? Голубчик, изволишь подозревать невозможное. Переменяла ли я глас, можешь ли быть нелюбим? Верь моим словам, люблю тебя и привязана к тебе всеми узами. Теперь сам личи: два года назад были ли мои слова и действия в твоей пользы сильнее, нежели теперь?
Когда ни поступки, ни слова не могут служить доказательством, тогда или воображение наполнено пустотою и своенравием, либо подозрением равномерна пустым. Как бы то ни было, не имев на сердце, ни за душою оскорбительной для тебя мысли, пребываю в надежде, что бред сей поскорее кончится, чему истинная пора.
Бог да простит Вам, по моему желанию, пустое отчаяние и бешенство не токмо, но и несправедливости, мне оказанные <…> Катарина никогда не была бесчувственная. Она и теперь всей душою и сердцем к тебе привязана <…> Она иного тебе не говорила и, снося обиды и оскорбления (читай вчерашнее ея письмо), увидишь, что ты найдешь всегда, как ее желать можешь. Я не понимаю, почему называешь себя немилым и гадким, а меня милостивой ко всем, опричь тебя. Не прогневайся, сии суть три лжи. В милости по сю пору ты первый. Гадким и немилым едва быть ли можешь <…> Я верю, что ты меня любишь, хотя и весьма часто и в разговорах твоих и следа нет любви <…> Кто более желает покой и спокойствие твое, как не я?»
В мае 1776 года Потемкин ответил на ее письмо, касавшееся отсутствия должного контроля в Преображенской гвардии. Глубоко обиженый Потемкин ответил:
«Вы изволили мне приказать: «такого-то смотреть сквозь пальцы». Я, Всемилостивейшая Государыня, где смотрю, там смотрю не сквозь пальцы. Отступаюсь же там, где у меня вырвутся из пальцев. Но, когда бы перестали мои способности или охота, то можно избрать лучшего, нежели я, на что я со всей охотой согласен».
Ответ Екатерины был следующим:
«Прочитала я тебе в угодность письмо твое <…> Бога для опомнись <…> Не в твоей ли воле уничтожить плевелы и не в твоей ли воле покрыть слабость, буде бы она место имела. От уважения, кое ты дашь или не дашь сему делу, зависит рассуждение и глупой публики».
Теперь Потемкин постоянно казался Екатерине сердитым, каким бы темам ни были посвящены ее письма, в них отражалось ее стремление к спокойствию и гармонии. В минуты примирения они обменивались заверениями, что их страсть не угасла. Однако со временем постоянные вспышки гнева Потемкина утомили императрицу. Наконец, настал момент, когда она предупредила, что если Потемкин не изменит своего поведения, то у нее не останется выбора и ей придется отказаться от его любви в целях самосохранения. Екатерина устала от непрерывных ссор. Она надеялась найти в Потемкине спасение от постоянного напряжения и одиночества, на которые обрекала ее власть, но теперь их отношения стали еще одним бременем для нее. Его тяжелый нрав и постоянное недовольство стали принимать публичный характер. Потемкин стал делиться своими проблемами со своими родственниками, даже описывать свои ссоры с Екатериной. Она писала ему:
«… чтоб свету дать таковую комедию, Вашим и моим злодеям торжество. Я не знала по сию пору, что Вы положения сего собора исполняете и что они так далеко вникают в то, что меж нами происходит. В сем я еще с Вами разномыслю. У меня ни единого есть конфидента в том, что до Вас касается, ибо почитаю Ваши и мои тайны и не кладу их никому на разбор <…> стократно тебе сие повторяю и повторяла. Перестань беситься, сделай милость для того, чтобы мой характер мог вернуться к натуральной для него нежности. Впрочем, вы заставите меня умереть».
Ответ Потемкина:
«Вот, матушка, следствие Вашего приятного обхождения со мною на прошедших днях. Я вижу наклонность Вашу быть со мною хорошо. Но довели и до того, что Вам ко мне милостивой быть становится уже не в Вашей воле. Я приехал сюда, чтоб видеть Вас для того, что без Вас мне скучно и несносно. Я видел, что приезд мой Вас стеснял. Я не знаю, кому и чему Вы угождаете, только то знаю, что сие и ненужно и напрасно. Кажется, Вы никогда не бывали так стеснены. Всемилостивейшая Государыня, я для Вас хотя в огонь, то не отрекусь. Но, ежели, наконец, мне определено быть от Вас изгнанным, то лучше пусть это будет не на большой публике. Не замешкаю я удалиться, хотя мне сие и наравне с жизнью».
К тому времени связь Потемкина с императрицей длилась уже два с половиной года, и тучи продолжали сгущаться над ними. Потемкин постоянно упрекал ее, будто она плела интриги с целью от него избавиться, а также в том, что она оставляла в своем окружении его врагов; Екатерина жаловалась, что он уже не был таким же любящим, нежным и веселым, как прежде. Краткие перемирия сменялись продолжительными ссорами. Иногда его вызывающее поведение так утомляло ее, что она, обычно быстро прощавшая и всегда делавшая первый шаг к примирению, сама давала волю чувствам. Однако ее гнев никогда не был продолжительным, и если Потемкин, продолжал сердиться, а Екатерина в течение нескольких дней с ним не виделась, она чувствовала себя несчастной. Поворотный момент в их отношениях приближался, и Екатерина это понимала:
«Нежное твое со мною обхождение везде блистает и колобродство твоих толков всегда одинаковое тогда, когда менее всего ожидаешь. <…> Сумасбродство тебя милее нету, как беспокойство твое собственное и мое, а спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение. Благодарность, которою я тебе обязана, не исчезла, ибо не проходило, чаю, время, в которое бы ты не получал о том знаки. Но притом и то правда, что дал мне способы царствовать, отнимаешь сил души моей, растерзая ее непрестанно новыми и несносными человечеству выдумками. Сладкая позиция, за которую прошу объяснить: надлежит ли же благодарить или нет. Я думала всегда, что здоровье и покойные дни во что-нибудь же в свете почитают? Я бы знать хотела, где и то, и другое с тобою быть может?»
С горечью пытаясь проанализировать причины их разлада, она начинала с сарказма:
«Иногда, слушая вас, можно сказать, что я чудовище, имеющее все недостатки и в особенности же глупость. Я ужасно скрытная. И если я огорчена, если я плачу, то это не от чувствительности, но совсем по иной причине. Следовательно, нужно презирать это и относиться ко мне свысока. Прием весьма нежный, который не может не воздействовать на мой ум. Все же этот ум, как бы зол и ужасен он ни был, не знает других способов любить, как делая счастливыми тех, кого он любит. И по этой причине для него невозможно быть, хоть на минуту, в ссоре с теми, кого он любит, не приходя в отчаяние. И тем более невозможно ему быть постоянно занятым упреками, направленными то на одно, то на другое, каждую минуту дня. Мой ум, наоборот, постоянно занят выискиванием в тех, кого он любит, добродетелей и заслуг. Я люблю видеть в вас все чудесное. Скажите на милость, как бы вы выглядели, если бы я постоянно упрекала вас за все недостатки ваших знакомых, всех тех, кого вы уважаете или которые вам служат? Если бы я делала вас ответственным за все глупости, которые они делают, были бы вы терпеливы или нет?! Если же, видя вас нетерпеливым, я сердилась бы, встала бы и убежала бы, хлопая дверьми, а после этого избегала бы вас, не смотря на вас, и даже бы притворялась более холодной, чем на самом деле; если бы я к этому добавила угрозы – значит ли это, что я важничала? Наконец, если после всего этого у вас голова также разгорячена и кровь кипит, было бы удивительно, что мы оба не в своем уме, не понимали друг друга и говорили одновременно. Христа ради выискивай способ, чтоб мы никогда не ссорились. А ссоры – всегда от постороннего вздора. Мы ссоримся о власти, а не о любви. Вот те истина».
И это действительно было правдой, в этом и крылась главная проблема. Вопрос власти всегда мучил Потемкина. Он жаждал власти, и она всегда легко приходила к нему. Так было в детстве, когда он был единственным сыном в семье, кумиром своей матери и пяти сестер. Так было и в университете, когда, поступая, он заявил, что будет командовать либо солдатами, либо монахами. Он искал признания, именно это подтолкнуло его преподнести портупею новой императрице, а также имитировать ее голос и акцент, чтобы рассмешить ее. Это было его целью, когда он покинул армию и поспешил в Санкт-Петербург, надеясь стать новым фаворитом. Теперь он регулярно получал титулы, богатство, земли и высокие чины. Императрица вознесла его на невероятную высоту и, возможно, заключила с ним брачный союз. Чего же ему еще оставалось желать? Какой еще властью могла наделить его Екатерина? Потемкин был первым человеком в империи, но оставался несчастным и неудовлетворенным. Он давал понять, что всех предлагаемых ему благ: титулов, орденов, денег – было недостаточно. Он хотел высшей, неограниченной власти.
Но проблема заключалась в том, что все его достижения, награды и положение целиком и полностью зависели от Екатерины. Он прекрасно осознавал это. Потемкин видел, что, если их разлады продолжатся, не исключено, что однажды императрица может взять верх над женщиной, и тогда она обратит на него свой гнев и избавится от него. В таком случае он станет кем-то вроде оступившегося Орлова или жалкого Васильчикова. Он не хотел рисковать. Наступал момент сделать выбор между любовью и властью. Потемкин выбрал власть. Это означало, что он должен был отказаться от любви и от Екатерины. Разумеется, не полностью. Хотя природа их интимных отношений изменилась, их связь непостижимым для двора образом по-прежнему оставалась настолько сильна, что политическое влияние Потемкина не ослабло, а, казалось, напротив, усилилось.
Двор, наблюдавший за переменой в отношениях между любовниками, считал, что в скором времени Потемкин будет отправлен в отставку. 22 июня 1776 года, когда все узнали, что императрица подарила ему Аничков дворец, который императрица Елизавета построила на Невском проспекте для Алексея Разумовского, все решили, что этот подарок сделан для того, чтобы обеспечить Потемкина новой резиденцией после его переезда из Зимнего дворца. Отчасти это было правдой. Готовясь к фактическому разрыву, Екатерину занимал вопрос, где Потемкин будет жить. Она предложила ему остаться в Зимнем дворце, но также решила подыскать другое место, где он при желании мог бы поселиться. Потемкин, который неоднократно угрожал, что уйдет от нее, принялся жаловаться, когда она поймала его на слове. Екатерина ответила ему: