Пытаясь оценить эту сложную, запутанную ситуацию, более зрелая Екатерина переключилась в мемуарах с описания событий на попытку взглянуть со стороны на себя, на свою жизнь, оценить свой характер. Что бы ни происходило, она «чувствовала в себе мужество подыматься и спускаться, но так, чтобы мое сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения». Екатерина говорила, что ее намерения всегда были честны. Хотя она с самого начала понимала, что полюбить своего мужа, который отнюдь не являлся приятным человеком и даже не пытался таковым стать, будет трудной, практически невозможной задачей, она постаралась проникнуться искренней привязанностью к нему самому и его интересам. Она всегда пыталась давать самые лучшие советы. Если бы по приезде в Россию Петр был нежен с ней, она открыла бы ему свое сердце. Теперь она видела, что из всего своего окружения, ей как женщине он уделял меньше всего внимания. Ее возмущало такое положение дел:
«Природная гордость моей души и ее закал делали для меня невыносимой мысль, что я могу быть несчастна. Я говорила себе: «Счастие и несчастие – в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твое счастие не зависело ни от какого события». С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого же взгляда; ум мой по природе был настолько примирительного свойства, что никогда никто не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринужденным и не беседовать со мною так, как будто он уже давно со мною знаком. По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самая строгая честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским; но в то же время внешним образом я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойной любви; да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня мое самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью.
Подобная оценка своих качеств – восхваление и оправдание себя – может говорить о конфликте между эмоциями и моралью человека. Это страстное заявление, почти что исповедь, заставляет проникнуться к Екатерине сочувствием и пониманием, которых она часто бывала лишена.
«Я только что сказала о том, что я нравилась, следовательно, половина пути к искушению была уже налицо, и в подобном случае от сущности человеческой природы зависит, чтобы не было недостатка и в другой, ибо искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на самые лучшие правила морали, запечатленные в голове, когда в них вмешивается чувствительность, как только она проявится, оказываешься уже бесконечно дальше, чем думаешь, и я еще до сих пор не знаю, как можно помешать этому случиться».
На следующий день после посещения театра Екатерина приготовилась к долгому ожиданию ответа императрицы на ее письмо. Она прождала несколько недель, когда однажды утром граф Шувалов объявил, что императрица только что отослала из дворца мадам Владиславову. Екатерина расплакалась, но затем успокоилась и сказала, что, разумеется, Ее Величество имеет право назначать и увольнять кого ей будет угодно, но ей горько при мысли о том, что все, кто оказывается рядом с ней, обречены впасть в немилость Ее Величества. Поэтому чтобы подобных жертв стало меньше, она попросила Шувалова передать императрице ее мольбу как можно скорее положить конец той пагубной ситуации, из-за которой она приносила несчастье другим людям. Она умоляла немедленно отослать ее на родину.
Тем же вечером, после того как Екатерина целый день отказывалась от еды и целый день просидела одна в своей комнате, к ней зашла молодая фрейлина. Заливаясь слезами, женщина сказала: «Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в каком мы вас видим; позвольте мне пойти сегодня к моему дяде, духовнику императрицы и вашему; я с ним поговорю, передам ему все, что вы мне прикажете, и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы этим будете довольны». Видя ее доброе расположение, Екатерина передала ей все, что написала императрице. Молодая женщина встретилась со своим дядей, отцом Федором Дубьянским, а вернувшись, сообщила Екатерине, что священник посоветовал великой княгине объявить посреди ночи, что она серьезно больна и хочет исповедоваться, а затем попросить, чтобы к ней прислали ее духовника. Таким образом, он сможет рассказать императрице то, что услышит лично от Екатерины. Екатерина одобрила этот план и между двумя и тремя часами ночи позвонила в колокольчик. Пришла горничная, и Екатерина сказала ей, что серьезно больна и желает поговорить со своим духовником. Но вместо духовника в ее комнату устремился Александр Шувалов. Екатерина повторила просьбу пригласить священника. Шувалов послал за врачами. Когда они прибыли, Екатерина заявила, что ей нужна духовная, а не медицинская помощь. Один из докторов пощупал пульс и сказал, что он слабый. Екатерина прошептала, что если ее душа в опасности, то врачи ничем не смогут помочь ее телу.
Наконец, прибыл отец Дубьянский, и их с Екатериной оставили наедине. Одетый в черную рясу священник с длинной седой бородой сел подле ее постели, и они говорили полтора часа. Екатерина рассказала ему о своем прошлом и о нынешнем положении дел, о поведении великого князя по отношению к ней, о враждебности Шуваловых и о том, как они настраивали против нее императрицу, о постоянном увольнении ее слуг, особенно тех, кто выказывал ей преданность. Она сказала, что именно поэтому написала императрице и умоляла отослать ее домой. Екатерина попросила священника помочь ей. Он ответил, что сделает все, что в его силах. Священник посоветовал ей и дальше настаивать на том, чтобы ее отослали домой, и сказал, что ее точно никуда не отправят, поскольку не смогут оправдать этот поступок в глазах общественности. Он согласился с тем, что императрица, выбрав ее в совсем еще нежном возрасте, теперь оставила на произвол врагов, и добавил, что лучше бы императрица отослала от двора Елизавету Воронцову и Шуваловых. Кроме того, он сообщил, что все возмущались несправедливостью Шуваловых в отношении графа Бестужева, невиновность которого ни у кого не вызывала сомнений. В завершение священник сказал Екатерине, что немедленно отправится в покои императрицы, где будет сидеть и ждать, пока Ее Величество не проснется, чтобы поговорить с ней и убедить ее как можно скорее устроить встречу с Екатериной, как она и обещала. Между тем, добавил он, Екатерина должна оставаться в постели, чтобы подкрепить его аргументы о том, как сильно она страдает и горюет, и какой серьезный вред это может нанести ее здоровью, если лекарство не будет вовремя найдено.
Исповедник сдержал свое обещание и так ярко описал состояние Екатерины, что Елизавета вызвала Александра Шувалова и приказала ему выяснить, сможет ли великая княгиня прийти и поговорить с ней следующим вечером. Екатерина заверила графа Шувалова, что ради подобного приглашения она соберет все свои оставшиеся силы.
39
Противостояние
Не следующий вечер 13 апреля 1758 года, за неделю до дня рождения Екатерины Александр Шувалов сказал, что после полуночи он проводит ее в покои императрицы. В половине первого ночи он явился и сообщил, что императрица ждет. Екатерина последовала за ним по коридорам, которые казались пустыми. Неожиданно она заметила Петра, который шел впереди нее и, похоже, также направлялся в покои своей тетки. Екатерина не видела его с того вечера, когда одна поехала в театр.
Войдя в покои императрицы, Екатерина увидела, что ее муж находился уже там. Приблизившись к Елизавете, она упала перед ней на колени и стала умолять отправить ее в Германию. Императрица пыталась уговорить ее подняться, но Екатерина оставалась на коленях. Елизавета, которая выглядела скорее огорченной, нежели рассерженной, спросила: «Как, вы хотите, чтобы я вас отослала? Не забудьте, что у вас есть дети?» У Екатерины уже был готов ответ. «Мои дети в ваших руках, и лучше этого ничего для них не может быть; я надеюсь, что вы их не покинете», – сказала она. «Но как объяснить обществу причину этой отсылки?» – спросила Елизавета. И снова у Екатерины оказался готов ответ: «Ваше Императорское Величество скажете, если найдете нужным, о причинах, по которым я навлекла на себя вашу немилость и ненависть великого князя». «Чем же вы будете жить у ваших родных?» – продолжала свои расспросы императрица. «Тем, чем жила прежде, до того, как вы удостоили взять меня», – ответила Екатерина.
Императрица снова стала настаивать на том, чтобы Екатерина встала. На этот раз та подчинилась. Елизавета расхаживала по комнате. В помещении, где они находились, было три окна, между ними стояло два туалетных столика, на которых лежали золотые туалетные принадлежности Елизаветы. Напротив окон стояли большие ширмы. Когда Екатерина только вошла, она сразу заподозрила, что Иван Шувалов, а возможно, и остальные члены семейства, прятались за этими ширмами. Позже она узнала, что Иван Шувалов действительно находился там. Также Екатерина заметила, что в одной из чаш на туалетном столике были сложены письма. Императрица подошла к ней и сказала: «Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны, и, если бы я вас не любила, я вас не удержала бы здесь». Екатерина поблагодарила императрицу за ее доброту. Она сказала, что никогда не забудет этого и всегда будет считать своей большой ошибкой то, что доставила недовольство Ее Величеству.
Неожиданно настроение Елизаветы изменилось, казалось, она мысленно вернулась с тому списку обид, который составила, готовясь к встрече. «Вы чрезвычайно горды, – сказала она. – Вы воображаете, что никого нет умнее вас». И снова Екатерина не растерялась: «Если бы я имела эту уверенность, ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение и даже этот самый разговор».
Пока две женщины разговаривали, Екатерина заметила, что Петр перешептывался с Александром Шуваловым. Елизавета также обратила на это внимание и подошла к ним. Екатерина не слышала, о чем они втроем переговаривались, пока ее муж не повысил голос и не воскликнул: «Она ужасно злая и очень упрямая». Екатерина, поняв, что обсуждали ее, сказала Петру: «Если вы обо мне говорите, то я очень рада сказать вам в присутствии Ее Императорского Величества, что действительно я зла на тех, кто вам советует делать мне несправедливости, и что я стала упрямой с тех пор, как вижу, что мои угождения ни к чему другому не ведут, как к вашей ненависти». Петр обратился к своей тетке: «Ваше Императорское Величество видите сами, какая она злая, по тому, что она говорит». Но на императрицу слова Екатерины произвели совершенно иное впечатление. В процессе беседы Екатерина поняла, что хоть Елизавете и посоветовали – или же она сама приняла такое решение – вести себя с ней строго, убежденность императрицы пошатнулась.
Поначалу Елизавета продолжала критиковать ее:
– Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
– Я? – ответила Екатерина. – Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания.
– Как вы можете отрицать, что писали ему? – спросила Елизавета. – Ваши письма тут, в этом тазу. – Она указала на них. – Вам запрещено писать.
Екатерина поняла, что должна кое в чем признаться: