36

Дочь Екатерины

Весной 1757 года Екатерина поняла, что беременна от Понятовского. К концу сентября она перестала появляться на публике, чем сильно раздражала Петра, поскольку в те дни, когда его жена соглашалась появиться на официальных церемониях, он мог оставаться в своих покоях. Императрица Елизавета все еще была нездорова и не выходила из своей комнаты, а в отсутствие Екатерины вся тяжесть обязательств представлять императорскую семью на официальных церемониях легла на его плечи. Однажды раздраженный великий князь сказал Льву Нарышкину: «Одному Богу известно, как моей жене удается забеременеть. Я даже не знаю, мой это ребенок или же я не имею к нему никакого отношения».

Лев был верен себе и передал это замечание Елизавете. Встревоженная, она обрушила свой гнев на Нарышкина: «Глупец! Ступайте и спросите великого князя, пусть поклянется, что он не спал со своей женой. Скажите ему, что, если он готов принести такую клятву, вы отправитесь немедля сообщить об этом Александру Шувалову, чтобы были приняты незамедлительные меры».

Лев поспешил обратно к Петру и попросил его принести подобную клятву. Петр слишком боялся своей тетки, чтобы делать такие заявления, и отказался. «Ступайте к дьяволу! – крикнул он. – И никогда больше не говорите со мной об этом!»

В полночь, 9 декабря 1757 года у Екатерины начались схватки. Мадам Владиславова позвала Петра, а Александр Шувалов отправился сообщить об этом императрице. Петр пришел в комнату Екатерины в своем парадном гольштейнском мундире, с поясом, на котором висела необычайно длинная шпага, и в ботфортах со шпорами. Удивленная Екатерина спросила, почему он надел этот костюм. Петр ответил, что это форма, в которой он был готов выполнять свой долг офицера Гольштейна (а не великого князя России) и защищать княжеский дом (а не Российскую империю). Сначала Екатерина подумала, что он шутит, но затем поняла – он был пьян. Она велела ему поскорее уйти, поскольку его тетя будет недовольна вдвойне, когда увидит, что он едва стоит на ногах и облачен в немецкую гольштейнскую форму, которую Елизавета ненавидела. С помощью повитухи, заверившей великого князя, что его жена отнюдь не сразу родит ребенка, она убедила его уйти.

Появилась Елизавета. Когда она спросила, где ее племянник, ей сказали, что он ушел, но скоро вернется. Предродовые схватки начали стихать, и повивальная бабка заявила, что передышка может продлиться несколько часов. Императрица вернулась к себе, а Екатерина осталась лежать на спине. Вскоре она уснула и проспала до утра. Пробудившись, она почувствовала легкие схватки, но почти весь остальной день ничего не ощущала. Вечером она проголодалась и приказала подать ужин. Екатерина поела, а когда поднималась из-за стола, почувствовала резкие боли. Великий князь и императрица вернулись, оба вошли в комнату в тот момент, когда Екатерина произвела на свет дочь. Молодая мать попросила у императрицы позволения назвать ее Елизаветой. Императрица сказала, что новорожденную нужно назвать Анной в честь ее старшей сестры, матери Петра, Анны Петровны. Младенца тут же унесли в детскую, находившуюся в покоях императрицы, где уже находился ее трехлетний брат, Павел, который ожидал появления сестры. Через шесть дней императрица держала свою внучку, маленькую Анну, перед купелью во время крещения, а после распорядилась подарить Екатерине шестьдесят тысяч рублей. В то же время она выделила точно такую же сумму своему племяннику.

«Говорят, что празднества были прекраснейшими, – вспоминала Екатерина, – я не видала ни одного; я была в моей постели одинешенька, и не было ни единой души со мной, кроме Владиславовой. Никто не входил в мою комнату и не осведомлялся, как я себя чувствую». Это было неправдой, одиночество Екатерины продлилось всего один день. Ее новорожденную дочь действительно унесли в ту же комнату, где жил Павел, но Екатерина ожидала этого, поэтому страдала не так сильно. Другими словами, она была готова. Пережив изоляцию и одиночество после рождения Павла, на этот раз она устроила все немного иначе. В ее комнате больше не было сквозняков из-за плохо прилаженных ставень. Зная, что друзья осмелятся навещать ее лишь тайно, она распорядилась поставить перед кроватью большие ширмы, за которыми скрывался маленький кабинет, где находились столы, стулья и удобный диван. Когда балдахин со стороны кровати опускался, ничего не было видно. Когда же портьеры поднимались, а ширмы отодвигались, Екатерина могла видеть улыбающиеся лица друзей, находившихся в кабинете. Если же кто-нибудь входил в комнату и спрашивал, что за ширмой, ему отвечали, что там стоит ночной горшок. Эта маленькая крепость, построенная с большой выдумкой и дальновидностью, являлась безопасным убежищем.

Празднование нового 1758 года при дворе должно было закончиться очередными фейерверками, и граф Петр Шувалов, генерал-фельдцейхмейстер артиллерии, пришел к Екатерине, чтобы рассказать о запланированных фейерверках. В тот день мадам Владиславова сказала Шувалову, что ей показалось, будто великая княгиня спит, но она проверит и скажет, смогут ли его принять. На самом деле Екатерина совсем не спала. Но она лежала в постели, а в алькове находилась небольшая группа, включая Понятовского, который по-прежнему сопротивлялся отсылке на родину и навещал Екатерину каждый день.

Когда мадам Владиславова постучала в дверь, Екатерина закрыла портьеры со стороны своей кровати и велела Владиславовой привести посетителя. Друзья Екатерины, находившиеся за портьерой и ширмой, с трудом сдерживали смех. Перед вошедшим Петром Шуваловым Екатерина извинилась, что заставила его ждать, поскольку «только что проснулась», и в подтверждение этой выдумки потерла глаза. Их беседа была долгой и продолжалась до тех пор, пока граф не сказал, что вынужден уйти, так как императрица ждала начала фейерверка.

Когда Шувалов удалился, Екатерина отдернула портьеру. Ширму отодвинули, и Екатерина увидела своих усталых, голодных и мучимых жаждой друзей. «Отлично, у вас будет что есть и пить; между тем как вы составляете мою компанию, справедливо, чтобы в угоду мне вы не померли бы у меня от голоду и жажды», – сказала она. Екатерина закрыла портьеру и снова позвонила в колокольчик. Появившуюся мадам Владиславову Екатерина попросила подать ужин – не меньше шести больших тарелок, уточнила она. Когда же принесли ужин и слуги удалились, гости вышли из своего укрытия и набросились на еду. «Признаюсь, этот вечер был одним из самых шальных и самых веселых, какие я провела в своей жизни, – вспоминала Екатерина. – Когда проглотили ужин, я велела унести остатки так же, как мне его принесли. Я думаю только, что моя прислуга была немного удивлена моим аппетитом». Гости ушли в приподнятом расположении духа. Понятовский надел светлый парик и плащ, поскольку всегда пользовался подобной маскировкой во время ночных визитов во дворец. Когда стражники спрашивали его: «Кто идет?», он отвечал: «Музыкант великого князя». Эта хитрость всегда помогала ему.

Через шесть недель после родов в маленькой дворцовой часовне состоялась служба за здравие дочери Екатерины. Однако церемония в честь маленькой Анны, к сожалению, отличалась от той, которая была устроена по случаю рождения ее брата, Павла. Екатерина вспоминала, что размер часовни вполне подходил для Анны, тем более что «кроме графа Александра Шувалова, никто при этом не присутствовал». Петра и Понятовского на службе не было. Казалось, никому не было дела до дочери Екатерины, которая отличалась слабым здоровьем и умерла, прожив около года. Ее похоронили в монастыре Александра Невского, на похоронах присутствовали лишь Екатерина и Елизавета. Ни Петр, ни Понятовский не приехали. Во время службы обе женщины склонились над открытым гробом и, следуя ритуалам православной церкви, поцеловали мертвую девочку в ее холодный белый лоб. Вскоре Анна оказалась забыта. В своих «Мемуарах» Екатерина даже не упомянула о смерти дочери.

37

Падение Бестужева

Влияние канцлера Бестужева постепенно слабело. Враждебные настроения Шуваловых и вице-канцлера Михаила Воронцова подкрепились обвинениями французского посла в том, что именно Бестужев убедил своего друга Апраксина начать отступление. Кризис достиг высшей точки, когда маркиз де Лопиталь нанес визит Воронцову. Размахивая бумагой, французский посол сказал: «Граф, вот депеша моего двора, которую я получил и в которой сказано, что если через две недели великий канцлер не будет отставлен вами от должности, то я должен буду обратиться к нему и вести дела только с ним». Встревоженный Воронцов поспешил к Ивану Шувалову. Вместе они отправились к императрице и предупредили, что тень Бестужева омрачает ее собственный престиж в Европе.

Елизавета никогда не испытывала особой симпатии к канцлеру, но он был в какой-то степени продолжателем дел ее отца, которого она буквально боготворила. Долгие годы императрица полагалась на него в решении всех экономических и политических вопросов. Шуваловым так и не удалось убедить императрицу произвести замену, однако теперь ее уверенность пошатнулась. Ей сказали, что в Вене и в Версале было известно о пенсии, которую Бестужев получал от англичан. Ей также сообщили, что письма, написанные Екатериной Апраксину, передавались через канцлера. Она узнала, что союзники России считали, будто их предали из-за коррумпированности ее генералов и министров, а также махинаций при дворе великого князя. Поскольку было найдено несколько малозначащих писем, то почему нельзя предположить, что писались и другие, куда более опасные послания, которые вовремя спрятали или уничтожили? Почему Екатерина вмешивалась в дела империи? Подчеркивалось, что двор великого князя уже долгое время жил своей жизнью и пренебрегал приказами императрицы. Разве Понятовский оставался в Санкт-Петербурге не по причине того, что этого хотела Екатерина, а Бестужев предпочитал подчиняться воле великой княгини, а не императрицы? Разве не старались все угодить членам великокняжеского двора, поскольку именно великий князь и княгиня должны были стать будущими правителями России? Елизавету заверили, что она должна немедленно арестовать Бестужева и внимательно изучить его бумаги, чтобы доказать участие канцлера и великой княгини в делах, граничивших с предательством.