Явное непонимание текста „Слова о полку Игореве“ заметно во многих местах первого издания, где неправильно разделены или слиты слова текста (в подлиннике, по свидетельству А. И. Мусина-Пушкина, слова были писаны в сплошную строку).[640] Так, например, в первом издании „Слова“ напечатано раздельно „къ мети“, „по скочи“, „затвори въ Дунаю“, „сице и рати“, „мужа имѣ ся“. Слова эти не представляют сейчас для нас никаких сомнений в их значении. Непонятные им слова первые издатели „Слова“ писали иногда с прописных букв, предполагая в них собственные имена. Так получились „село в Переяславской области“ Шеломянем (стр. 10), „Кощей — якобы собственное имя какого-то половца (стр. 22), „Урим“ (вм. „у Рим“) — якобы один из воевод или соратников князя Игоря (стр. 27), „Чага“, отожествленная с Кончаком (стр. 28), и др. Наконец, издатели „Слова“ оставили без перевода следующее место: „великому хръсови влъкомъ путь прерыскаше“ (стр. 36).

Следует, однако, сказать, что не только в деталях, но и в самом общем его содержании „Слово“ не было понято ни его издателями, ни их современниками. Литературная среда конца XVIII — начала XIX в. искала в „Слове“ по преимуществу соответствий своим собственным предромантическим вкусам. В „Слове“ искали оссианизм, искали сведений о древних народных „бардах“, увлечение которыми достигло к концу XVIII в. большого напряжения. Вместе с тем, нравственно-патриотическое содержание „Слова“ оставалось совершенно нераскрытым. „Словом“ гордились как произведением, свидетельствующим о существовании высокой поэтической культуры на Руси в XII в. Восторги вызывало упоминание в „Слове“ Бояна, в котором современники видели прежде всего народного певца типа шотландских бардов, привлекали внимание отзвуки язычества в „Слове“ и приметы существования на Руси собственного Олимпа богов по типу греческого и общая элегическая настроенность „Слова“.

Современники в один голос сопоставляли „Слово“ с поэмой Оссиана. Эти сопоставления не подкреплялись никакими фактами, но они имели свои эмоциональные основания: тесно связанное с народной поэзией „Слово“ было несомненно ближе навеянной духом фольклора поэзии Макферсона, чем литературе классицизма. Отталкивание от классицизма в равной степени влекло и к Оссиану и к „Слову“, заставляя сближать их между собой.

Отклики современников на открытие „Слова“ поражают своим однообразием. Херасков, впервые оповестивший русское общество об открытии „Слова“ в поэме „Владимир“, счел нужным сравнить его автора с „полночным Оссианом“ и упомянуть о Бояне.[641] Н. М. Карамзин, известивший со своей стороны европейское общество о том же в журнале „Северный обозреватель“, также сравнивает „Слово“ с „лучшими Оссиановскими поэмами“ и подчеркивает упоминание в нем о Бояне. Цитируя „Слово“ на французском языке, он перифразирует его, приспособляя его к поэтической системе Оссиана.[642]

Образ „Бояна“ увлек В. Т. Нарежного на составление „Песни Владимиру киевских баянов“.[643] Выразительно определяет свое отношение к „Слову“ и предисловие к первому его изданию: „Любители российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу“ (курсив издателей „Слова“).[644] Даже объявление о продаже первого издания „Слова“, помещенное в „Московских ведомостях“ (1800, № 97, 99, 101) от имени купца Кольчугина,[645] повторяет тот же мотив: „любители российской словесности найдут в сочинении сем дух русского Оссиана, оригинальность мыслей и разные высокие и коренные выражения, могущие послужить образцом витийства“.

В 1803 г. М. Херасков в „Бахариане“ вновь возвращается к „Слову“ и снова говорит об Оссиане, о русском барде — Бояне, приплетая к этим сделавшимся банальными сравнениям еще и Гомера. Боян не перестает занимать и воображение Н. М. Карамзина (в „Пантеоне российских авторов“, 1801) и В. Т. Нарежного.[646] Те же аналогии „Слова“ с песнями Оссиана увлекают Д. Н. Редина, в „Песнях, петых на состязаниях в честь древних славянских божеств“. В оссианическом духе перифразирует плач Ярославны П. Львов в своем „Сельском препровождении времени“[647] и т. д. Понимание „Слова“ в духе Оссиана отражали и первые стихотворные его переводы: И. Серякова (СПб., 1803), А. Палицына (Харьков, 1807), Н. Язвицкого (СПб., 1812), И. Левитского (СПб., 1813) и др.

Итак, „Слово о полку Игореве“ не было понято ни его издателями, ни современниками первого издания. „Слово“ воспринималось только в связи с литературной борьбой и модой своего времени. Должно было пройти немало лет, прежде чем понимание „Слова“, в особенности его идейного содержания и его органических связей с русской народной поэзией, с русской литературой XI—XII вв., с русским языком своего времени смогло стать в достаточной мере широким. Открытие „Слова“ и его первое издание относились к такой эпохе, когда значение этого памятника как произведения русской литературы, русской культуры XII в., русского языка не могло быть еще оценено по существу. Русская наука конца XVIII в. не была подготовлена для чтения и понимания этого памятника. Характерно, что идейный, патриотический смысл „Слова“ остался совершенно непонятым и замолчанным. Долгое время оставалась непонятой связь „Слова“ с русской народной поэзией, с русской культурой и бытом XII в.; оставался непонятым во многих частных случаях и язык „Слова“. Десятки и сотни подтверждений в последующей научной литературе получили отдельные детали быта, описания природы, идеи „Слова“, его исторические сведения и т. д., и т. п. Открытия археологов подтвердили отмеченные только в „Слове“ детали вооружения. Открытия языковедов подтвердили только в „Слове“ встречавшиеся до того формы русского языка XII в. Разъяснились восточные слова, встречающиеся в „Слове“, образы народной поэзии. Наконец, объяснению текста „Слова“ много помогли открытия памятников, отразивших влияние „Слова“, — в первую очередь известной приписки в псковском Апостоле 1307 г. (см. стр. 415) и „Задонщины“.

За полтора века, прошедших со времени первого издания „Слова“, было опубликовано несколько сот исследований о нем и несколько десятков его изданий; было предложено множество поправок к отдельным местам „Слова“. Часть из них совершенно бесспорна; выше уже отмечались некоторые слова, которые не сумели прочесть первые издатели, но которые сейчас уже не вызывают никаких сомнений относительно своей формы и смысла. Эти бесспорные поправки стали возможны благодаря успехам палеографии, истории русского языка, исторической науки и истории древней русской литературы. Все еще, однако, остается ряд темных мест, объясняемых не только тем, что издатели не всегда верно прочли текст рукописи, но и тем еще, что сама рукопись была сравнительно поздней (повидимому XVI в.). Переписчики древней Руси внесли в рукопись значительно больше искажений, чем их внесли ее первые издатели. Рукопись „Слова“ по всей вероятности была новгородской или псковской. В ней есть характерные черты псковского и новгородского диалектов: мена с и ш, з и ж, ч и ц (например: „шизымъ“, „друзѣ“, „русичи“ и „русици“, „вѣчи“ и „вѣци“, „лучи“ и „луци“ и др.).

Большое значение для установления текста „Слова“ имело открытие в 1864 г. копии с рукописи „Слова“, сделанной для Екатерины II. Копия эта была найдена акад. П. П. Пекарским среди бумаг Екатерины в Государственном Архиве и им же издана, но небрежно (приложение к тому V „Записок Академии Наук“, СПб., 1862, № 2). Вторично опубликована была Екатерининская копия (на этот раз тщательно) П. К. Симони в XIII томе „Древностей“ Московского археологического общества (М., 1890). Копия заключала в себе некоторые небольшие отличия от печатного текста 1800 г. — главным образом орфографические и незначительные пропуски. Отличия Екатерининской копии от первого печатного издания в основном свидетельствуют о большей тщательности последнего. Анализ этих отличий и ошибок позволил с большей точностью представить себе палеографические особенности погибшей рукописи „Слова“.

Наряду с бесспорными поправками, предложенными тщательными исследователями, комментаторами и переводчиками, в текст „Слова“ постоянно вносились поправки, не вызывавшиеся необходимостью и еще больше искажавшие уже испорченный текст. Уже А. С. Пушкин, с величайшей бережностью относившийся к дошедшему тексту „Слова“, писал: „толкователи наперерыв затмевали неясные выражения своевольными поправками и догадками, ни на чем не основанными“. Вот почему в предлагаемом тексте „Слова“ мы прибегаем лишь к самым необходимым поправкам и не ставим себе целью реконструировать „Слово“ в том его виде, как оно было создано его автором.

В основу подготовленного нами текста „Слова“ положен текст первого издания 1800 г., который и воспроизводится в наибольшей близости. В предлагаемом тексте мы устранили самые очевидные ошибки этого первого издания и прибегли к исправлениям главным образом тех мест, которые считаются „темными“, затрудняющими перевод „Слова“. Изредка введены исправления на основании некоторых явно лучших чтений Екатерининской копии. Все расхождения с первым изданием (условно обозначаем П) и с Екатерининской копией (условно обозначаем К) отмечены в „Разночтениях“. В тексте устранена буква і, проставленная и в первом издании, и в Екатерининской копии по правилам орфографии XVIII в.; мы заменили ее буквой и, более частой в текстах XVI в. Не оговорены изменения в пунктуации, внесенные нами в текст первого издания и Екатерининской копии. В последних пунктуация целиком относится к концу XVIII в.

Кроме научно подготовленного текста, в нашем издании целиком воспроизводится первое издание „Слова о полку Игореве“ 1800 г. (воспроизведение выполнено фото-цинкографским способом) и текст Екатерининской копии. Ввиду трудности факсимильного воспроизведения Екатерининской копии, текст ее набран, но без каких-либо орфографических изменений.

Мы решились дать текст „Слова“ не в сплошную строку, а с разбивкой на ритмические единицы, исходя из следующих соображений. „Слово“ безусловно ритмично и ритмичность его — чрезвычайно существенный элемент его поэтической системы. Поскольку рядом с текстом, разбитым на ритмические единицы, печатается текст „Слова“ по первому изданию и по Екатерининской копии, вряд ли такая разбивка сможет ввести в заблуждение читателя и заставить его предположить, что именно так текст „Слова“ был написан и в древнерусских рукописях. Всякая передача текста XI—XVII вв. типографскими средствами — условна. Не в меньшей мере, чем разбивка текста на ритмические единицы, условна и обычно принимаемая в изданиях „Слова“ разбивка его текста на абзацы (в древнерусских рукописях абзацы отсутствовали).

Все попытки найти в „Слове“ современные принципы стихосложения не привели и не могли привести ни к каким результатам: принципы стихосложения меняются и не могли быть в XII в. теми же, что и в XIX—XX вв. Вместе с тем, русское средневековье не чуждалось ритмической речи. Ею, в частности, широко пользовалась литература устная, народная и литература церковная. Однако ритм средневековой литературной речи во всех случаях его отражения в письменности основывался не на чередовании ударных и безударных слогов, не на подсчете ударных слогов и т. п., а строился по преимуществу на ритме синтаксических построений. Ритм „Слова о полку Игореве“ основан на равновесии отдельных синтаксических единиц, синтаксических пауз и интонаций. Он не предполагает равенства частей, а основывается на их равновесии: за несколькими (тремя — четырьмя) короткими синтаксическими единицами следует одна длинная; длинные единицы завершаются краткой или две средние построены симметрично, не требуя поддержки, и т. п. Замечательной чертой ритмики „Слова“ является самая тесная связь ее с эмоциональным и логическим смыслом повествования. Перед нами в „Слове“ живые интонации. Безошибочное ощущение читателем этих интонаций и создает впечатление изумительной легкости всего текста „Слова“. Само собой разумеется, что не следует читать выделенные нами ритмико-синтаксические единицы по законам современного стихосложения. В некоторых случаях возможны отклонения от предлагаемых нами делений текста.

Необходимость в публикуемом нами объяснительном переводе вызывается следующими обстоятельствами. „Слово о полку Игореве“ написано современником (событий) и для современников (повествования). В нем много неясностей, объясняемых именно этим, и умноженных самой поэтической манерой автора: автор „свивает славу“ обеих половин своего времени, часто переходит от настоящего к прошлому, стремится к краткости, затрагивает чувства и мысли слушателей только намеками, заставляет слушателей или читателей самих догадываться о его мысли, делать заключения и т. д.; он предполагает активного и осведомленного читателя-современника. Вот почему обычный тип перевода всегда оставляет в „Слове“ множество темных мест, темных не с точки зрения перевода их на современный русский язык, а с точки зрения их исторического и поэтического смысла. Нам не ясна порой самая мысль автора, движение его поэтической идеи, переходы повествования от одной темы к другой. Именно это заставляло исследователей произвольно искать в „Слове“ перестановки, вставки, предполагать разорванность текста и т. п.

Обычный комментарий к „Слову“ не может сделать ясными все эти „темные“ места „Слова“ в их контексте, так как в комментарии отдельные места „Слова“ разъясняются изолированно. Комментарий, как правило, дробит целостность восприятия текста „Слова“, не раскрывает последовательности поэтической мысли автора „Слова“. Вот почему возникает необходимость сопроводить издание „Слова“ не одним, а двумя научными переводами. Объяснительный перевод должен сделать для читателя ясным значение отдельных мест, композицию „Слова“, движение мысли автора. Однако объяснительный перевод разбивает поэтичность текста. Раскрытие недоговоренностей в значительной мере уничтожает самую поэтическую систему „Слова“, основанную как раз на такого рода недоговоренностях. Вот почему объяснительный перевод не может заменить собою перевода обычного. Ритмический перевод должен ставить себе задачей главным образом передачу поэтического звучания текста.

Публикуемые стихотворные переводы „Слова“ перекладывают его на поэтический язык, в поэтической системе XIX—XX вв. Переводы эти ни в коей мере, конечно, не могут претендовать на точность. Они выполнены иными художественными средствами, отличными от средств XII в. Они представляют собой не только переводы с одного языка на другой, но в значительной мере переводы с одной поэтической системы на поэтическую систему другую.

„Переложение Слова о полку Игореве“ В. А. Жуковского издается по копии, предположительно относящейся к 1817—1819 гг., хранящейся среди бумаг Жуковского в Рукописном отделении Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Эти бумаги описаны И. А. Бычковым, впервые опубликовавшим в приложении к описанию и текст стихотворного переложения „Слова о полку Игореве“.[648] Писарская копия, предоставленная В. А. Жуковским А. С. Пушкину и воспроизведенная с поправками Пушкина в книге „Рукою Пушкина“,[649] дает ряд чтений, отличных от копии Публичной библиотеки. Эти отличия помещены в „Вариантах“. Трудно сказать, какой этап работы В. А. Жуковского над переложением „Слова“ отражает эта копия: в ней есть несомненно лучшие чтения, но наряду с ними немало и неудачных, сравнительно с текстом 1817—1819 гг., переводов отдельных слов и выражений памятника.

В нашем издании буквенные ссылки относятся к примечаниям, воспроизводящим пометы В. А. Жуковского в тексте переложения по копии Гос. Публичной библиотеки. Цифровые ссылки ведут к вариантам, читающимся в копии переложения, над которой работал А. С. Пушкин.

Перевод И. Козлова воспроизводит первое его издание в „Дамском журнале“ за 1821 г.; перевод А. Н. Майкова издан по прижизненному изданию сочинений поэта 1872 г.