Впоследствии о „Слове“ еще до его первого издания упомянул Херасков в комментарии к его поэме „Владимир“ в самом начале 1797 г.[624] Осенью того же года в журнале французских эмигрантов „Северный обозреватель“ („Spectateur du Nord“) появилось и известное сообщение на французском языке Карамзина об открытии „Слова“. Наконец, знакомство со „Словом“ проявил и восемнадцатилетний В. Т. Нарежный, опубликовавший в 1798 г. в журнале „Приятное и полезное препровождение времени“ стихотворение „Песни Владимиру киевских баянов“.

Таким образом, можно утверждать, что открытие рукописи „Слова“ состоялось по крайней мере лет за 8 до ее издания, приблизительно в 1791 или в начале 1792 г.

Но неясности в истории приобретения рукописи „Слова“ этим не исчерпываются. Следует заметить, что А. И. Мусин-Пушкин, имевший возможность широко приобретать древние рукописи из разнообразных архивохранилищ и монастырских библиотек в силу своего положения обер-прокурора Святейшего синода, не всегда точно сообщал о том, откуда и при каких обстоятельствах были приобретены им наиболее ценные из его рукописей. Так, например, о том, как приобретена была А. И. Мусиным-Пушкиным известная Лаврентьевская летопись, впоследствии подаренная им Александру I и переданная последним в Публичную библиотеку, существуют два противоречивых рассказа К. Ф. Калайдовича: по одному из этих рассказов (в „Вестнике Европы“, 1813, № 19) А. И. Мусин-Пушкин приобрел эту летопись вместе с „великой кучей“ различных книг и рукописей, принадлежавших Крекшину, а по другому (в „Записках и трудах Общества истории и древностей российских“, ч. II, 1824) получил ее, „как сказывают“, из Рождественского монастыря во Владимире. Однако обоим этим рассказам противоречит копия с Лаврентьевской летописи, составленная в 1767 г. (т. е. до ее приобретения Мусиным-Пушкиным) учениками Новгородской семинарии (Рукописное отделение БАН, № 34, 2, 23).

В связи с этим приобретает некоторое значение основанное на слухах мнение Полевого о том, что Мусин-Пушкин приобрел этот сборник вовсе не у архимандрита Иоиля, а в Пскове — в Пантелеймоновском монастыре, что на бору, при устье реки Черехи.[625] С другой стороны, если сборник со „Словом о полку Игореве“ и был приобретен у архимандрита Иоиля, то во всяком случае он когда-то принадлежал монастырской библиотеке, на что указывает его номер — 323, вряд ли возможный для небольшой монашеской келейной библиотеки, хотя бы и архимандрита.

Таким образом, остается далеко не ясным, когда точно и у кого приобрел А. И. Мусин-Пушкин свой знаменитый сборник. Но как бы ни были для нас неясны те пути, которыми А. И. Мусин-Пушкин составил свое знаменитое собрание, именно эта подозрительность вселяет в нас уверенность в его подлинности. В распоряжении А. И. Мусина-Пушкина была полная возможность приобретать рукописи не из случайных источников, а из лучших русских монастырских собраний. Вот как об этом рассказывает (с некоторыми понятными недомолвками) К. Ф. Калайдович: „Великая Екатерина, любя историю и благо отечества, удостоила его (А. И. Мусина-Пушкина, — Д. Л.) личного с собою обращения; ей угодно было видеть собранные им некоторые летописи и г. Крекшину принадлежавшие бумаги, кои с крайним любопытством рассмотрев, благоволила некоторые оставить у себя, а вместо того, пожаловала ему несколько пергаминных книг, древних летописей и бумаг, в кабинете ее находившихся, кои самой ей читать было трудно, и поручила ему из оных и из других древних книг обо всем, что до российской истории касается, делать выписки, дозволив искать всюду и требовать, что найдет для сего нужным. Таковое позволение доставило ему редкие исторические и дипломатические выписки и книги, а обер-прокурорское место его в Святейшем синоде, короткое знакомство и обращение с духовными особами и указ императрицы Екатерины в 11 день августа, 1791 года, состоявшийся: о собрании из монастырских архивов и библиотек всех древних летописей и других до истории касающихся сочинений, подали случай приобрести множество древних рукописных и печатных книг, что весьма умножило и обогатило его собрание“.[626] Понятно, что, несмотря на официальное дозволение, А. И. Мусину-Пушкину не всегда хотелось рассказывать о том, откуда попадали в его собрание драгоценные рукописи, а что рукописи были у него действительно драгоценные, которые вряд ли было возможным приобрести у частных лиц, в этом не может быть никаких сомнений.

О рукописях в собрании А. И. Мусина-Пушкина Болтин писал в „Критических примечаниях“ на I том „Истории“ кн. М. М. Щербатова (§ 58, стр. 251 и 252): „Не имел еще время не только всех их прочесть, ниже пересмотреть. Из надписи их, и из почерка письма предварительно я уверен, что прочетши их, много можно открыть, относительно до нашей истории, что по ныне остается в темноте, или в совершенном безъизвестии, но сие требует великих трудов“.[627] Краткие сведения о собрании А. И. Мусина-Пушкина имеются в специальной биографической записке о нем митрополита Евгения.[628] Им были куплены бумаги петровского комиссара Крекшина с ценнейшими копиями бумаг петровского времени и 37 книг чернового „Журнала о делах Петра“. Граф Г. И. Головкин пожертвовал несколько летописей и монет. Из Киева было прислано ему знаменитое „Ярославле серебро“. Многочисленные комиссионеры скупали для него древние рукописи и монеты, платя вдвое против их веса. В числе рукописей у него находилась Лаврентьевская летопись, пергаменное юсовое евангелие, так называемая летопись князя Кривоборского, которую очень ценили М. М. Щербатов и И. Н. Болтин, Псковская летопись, Книга Большому чертежу, Никоновская летопись, многочисленные летописные сборники с примечаниями Татищева, Исторический лексикон Татищева, обширная коллекция автографов. Его собрание пользовалось большой славой. Екатерина пожертвовала ему многие из своих черновых бумаг. Никифор Астраханский подарил ему греческое евангелие IX в., Иов Екатеринославский передал ему ряд редких книг, в том числе Литовский статут в виленском издании 1586 г. Аполлос Архангельский завещал ему свою библиотеку. К нему же перешли книги и бумаги А. А. Барсова, книги и бумаги И. Н. Болтина, купленные у наследников для Мусина-Пушкина по приказанию Екатерины. Он получил по завещанию книги и бумаги И. П. Елагина. Собранием его пользовались широко — и члены Общества истории и древностей российских и сам Н. М. Карамзин. По словам Карамзина, рукописный материал этого собрания был так велик, что его не только прочесть, но даже пересмотреть в короткое время было невозможно.[629] Уже одна только история собрания А. И. Мусина-Пушкина показывает, какие ценности находились наряду с рукописью „Слова“ в великолепном, по отзывам современников, доме графа на Разгуляе и как много потеряло русское общество впоследствии в 1812 г., когда сгорел этот дом вместе со всей принадлежавшей графу коллекцией.

Не делал А. И. Мусин-Пушкин секрета и из своей рукописи „Слова“. Как известно, с нее была снята копия для Екатерины,[630] а возможно также для Хераскова и для известного издателя В. С. Сопикова.[631] Сборником со „Словом о полку Игореве“ пользовался Н. М. Карамзин, сделавший из него выписки в своей „Истории государства Российского“.

Кто такие были люди, в руках которых оказалась судьба рукописи „Слова“? Их трое, если считать только официальных издателей „Слова“, — А. И. Мусин-Пушкин, А. Ф. Малиновский и Н. Н. Бантыш-Каменский. В лице последних двух были два самых авторитетных археографа того времени. Все трое вместе составляли лучший, может быть, в тех условиях коллектив для издания памятника. Каждый из них обладал во всяком случае самым большим опытом в чтении древних рукописей и большим опытом в их издании.

Служебная карьера А. И. Мусина-Пушкина была во всех отношениях удачной, изобличая в нем человека разнообразных способностей, образованного, умевшего ладить в среде придворной и духовной, военной и ученой. Он начал со службы в артиллерии, в 1772 г. был „уволен в чужие края“ Через три года, по возвращении из-за границы, „взят ко двору“ и „пожалован церемониймейстером“. В 1784 г. он дослужился до действительного статского советника; в 1789 г. „препоручен“ был ему корпус чужестранных единоверцев. В 1791 г. сверх этой службы „повелено“ ему было быть обер-прокурором Синода. В 1793 г. он — уже тайный советник. В 1794 г. ему предписано сверх обер-прокурорских занятий управлять Академией художеств, а с 1796 г. быть ее президентом. Только в 1797 г. он уволен от обер-прокурорства и „пожалован“ сенатором. В 1799 г. он был произведен в действительные тайные советники и уволен в отставку.

Его собирательские наклонности проявились довольно поздно — в 1791 г., когда ему было уже 47 лет и когда он занимал солидное общественное положение. Коллекционирование рукописей и их издание не были для него способом возвыситься, приобрести милость при дворе или приобрести какие-либо другие выгоды в своем служебном положении. В данном случае он дорожил больше мнением общественным, стремясь прослыть меценатом и просвещенным любителем российской истории.

Два других „товарища“ графа по изданию „Слова“ дополняли его своим опытом в чтении рукописей, кропотливостью и научной честностью.

В лице Н. Н. Бантыша-Каменского А. И. Мусин-Пушкин имел педантичного и исполнительного архивиста, 52 года прослужившего в Архиве Коллегии иностранных дел (с 1762 г. и по год смерти — 1814 г.). Свои архивные навыки Н. Н. Бантыш-Каменский приобрел под руководством своих старших товарищей Г. Ф. Миллера и И. М. Стриттера. Всю свою жизнь он был занят собиранием, составлением описаний и реестров архивных материалов, а в меньшей мере — изданием учебников для духовных училищ и переводами с латинского.[632] Заботами его и А. Ф Малиновского Архив Коллегии иностранных дел (в те времена крупнейшее собрание древнерусских рукописей) был приведен в образцовый порядок. Н. Н. Бантыш-Каменский доставлял исторические материалы Н. И. Новикову для его „Древней российской вивлиофики“, А. Ф. Щекатову и Л. М. Максимовичу, издававшим вместе „Географический словарь Российского государства“, И. И. Голикову для его „Деяний Петра Великого“ и мн. др. Его характер тщательного и аккуратного архивиста прекрасно выражает надпись, сделанная им на заглавном листе составленного им алфавита „содержащимся в книгах Московского Коллегии иностранных дел Архива входящих и исходящих дел материям“: „Сие учинено, дабы облегчить труд в приисках, которые иногда отвлекают служителей от нужнейших дел. Желательно, чтобы продолжение сего алфавита не упускаемо было из виду, и по истечении каждого года или полугода, взносимы б были в оной, следуя сему порядку все материи, вступившие в стол входящих и исходящих дел того года; а как все бумаги идут чрез руки господ секретарей, то, не возлагая на другого кого, сами они удобнейше могут для своего же облегчения исполнить сей приятнейший труд, коим занимался доселе Н. Б. К. (т. е. Н. Бантыш-Каменский, — Д. Л.)“. Как корректор первого издания, он был по тем временам отыскан превосходно, однако вряд ли мог он оценить литературные достоинства „Слова“. Из всех его издателей он был более всего далек от литературы и общественной жизни своего времени. Он был человеком воли, но не ума, навыка, но не творческой мысли. Сперва послушный исполнитель, он затем стал требовательным и педантичным начальником. Его переводы и собственные сочинения ясно показывают в нем человека небойкого пера, но точного в выражении своих мыслей.

В том же Архиве Коллегии иностранных дел проработал всю жизнь и третий участник издания — А. Ф. Малиновский, младший современник А. И. Мусина-Пушкина и Н. Н. Бантыша-Каменского. А. Ф. Малиновский работал и воспитался под руководством того же Г. Миллера, затем И. М. Стриттера и, наконец, Н. Н. Бантыша-Каменского. От последних А. Ф. Малиновский отличался, впрочем, тем, что любил театр и занимался одно время переводами драматических произведений с французского и немецкого. Из самостоятельных работ ему принадлежат главным образом справочно-исторические сочинения. В 1794 г. он написал историческое и дипломатическое сочинение о Крыме; в 1801 г. — исследование о древних сношениях России с герцогством Голштинским; в 1803 г. издал часть I „Описания Мастерской Оружейной палаты“ (закончил его в 1836 г.); в 1818 г. при открытии памятника Минину и Пожарскому издал „Биографические сведения о кн. Д. Пожарском“; в 1820-х годах писал о жизни управляющих посольским приказом, канцлеров и министров иностранных дел. Самая крупная работа А. Ф. Малиновского — „Описание Москвы“. Он был главным исполнителем издательских поручений Румянцева. Под его непосредственным наблюдением выходили издания Комиссии печатания государственных грамот и договоров.[633]

Участие всех трех лиц в первом издании „Слова“ было далеко не одинаковым. Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский читали корректуру. А. Ф. Малиновскому, кроме того, принадлежат предисловие, перевод и комментарии. Сам же А. И. Мусин-Пушкин, хотя и читал вслед за Н. Н. Бантышом-Каменским и А. Ф. Малиновским корректуру, — не имел даже права ее поправлять. Впоследствии типографщик С. А. Селивановский говорил Р. Ф. Тимковскому: „Корректуру держали: А. Ф. Малиновский, Н. Н. Бантыш-Каменский, а третью уже читал граф Пушкин. Они делали частые поправки в корректуре, с точностью издавая подлинник, от чего печатание шло медленно. Граф Пушкин не имел права помарывать корректуру“.[634] Таким образом, честь издания „Слова о полку Игореве“ принадлежала в основном двум лучшим археографам своего времени. Впрочем, сравнение двух различных текстов предисловия к первому изданию, одного — чернового, сохранившегося в бумагах А. Ф. Малиновского, опубликованных Е. В. Барсовым,[635] где А. И. Мусин-Пушкин выступает только в качестве некоторой неназванной по имени „знатной особы“, владеющей рукописью, и другого — дошедшего до нас в печатном тексте первого издания, где А. И. Мусин-Пушкин назван по имени и определен как „издатель“ „Слова“,[636] — ясно показывает, что А. И. Мусин-Пушкин желал выступить перед русским обществом не только в качестве собственника рукописи, но и ее издателя. Впоследствии это поставило его в ложное положение, когда, уступая настойчивым просьбам К. Ф. Калайдовича, ему пришлось давать сбивчивые и неточные сведения о рукописи „Слова“ и о ее издании, палеографический тип которой представлялся ему весьма смутно.

Как показывают черновые материалы А. Ф. Малиновского, найденные Е. В. Барсовым и обследованные М. Н. Сперанским,[637] А. Ф. Малиновский приступил к составлению своего перевода и примечаний уже после того, как А. И. Мусин-Пушкин составил свой перевод и примечания для Екатерины.

На основании анализа бумаг А. Ф. Малиновского М. Н. Сперанский следующим образом восстанавливает ход подготовки первого издания: „Дело, повидимому, было так: М.-Пушкин к 1796 году (год смерти Екатерины) (М. Н. Сперанский исходит из предположения, что рукопись „Слова“ была открыта в 1795 г. — предположения, как мы видели, неосновательного, — Д. Л.) изготовил для нее свой перевод «Слова», мало удовлетворительный, как это мы теперь видим по изданию его у Пекарского; он плохо знал старинный русский язык, что было ясно и для современников; это сознавал, надо полагать, и он сам, почему и обращался за помощью к людям, более его сведущим в этом отношении, старался исправить свой перевод, результатом чего явился тот перевод, который (разумеется, без поправок и изменений, сделанных Малиновским) дошел до нас в бумагах Малиновского в тетради № VIII; это было уже не ранее 1798 года (ср. „через несколько лет“). Решившись издать текст с этим переводом, он обратился к Малиновскому и Бантышу-Каменскому, которые, однако, и этот перевод признали мало удовлетворительным и согласились быть редакторами издания на условии нового исправления перевода, следы чего мы и видим в тетради № VIII[638] — в многочисленных исправлениях текста перевода, сделанных рукою Малиновского и вошедших большею частью в печатное издание. В качестве же материала для этих исправлений, главным образом для примечаний, был вытребован от М.-Пушкина его первоначальный перевод — Екатерининская рукопись, которая и была им передана в копии или черновике. Имея перед собою теперь уже два текста перевода, редакторы и теперь очень не высоко оценивали познания М.-Пушкина по части древнерусского языка, видели, с другой стороны, и действительную трудность дать полный и надежный перевод, в чем и сознаются в конце своего предисловия к первому изданию. Если дело подготовки издания обстояло действительно так, то становится понятным и то, почему издатели, взявши на себя труд издания и подвергая радикальной переработке сделанное до сих пор М.-Пушкиным, настаивали на том, чтобы он, как мало сведущий в деле русского языка, не изменял ничего в изготовляемом ими оригинале для набора; но его, как хозяина-издателя, открывшего самый памятник и давшего средства для издания, естественно, держали в курсе печатания, посылая ему корректуру, но одну из последних (третью), когда печатный текст представлялся уже окончательно выработанным. Так поступали редакторы, естественно, побуждаемые не только уважением к владельцу рукописи и меценату, но и из вежливости и совершенно естественно щадя законное самолюбие графа — быть в той или иной форме участником издания открытой им и на его средства издаваемой рукописи. При таком понимании условий издания 1800 года становится понятным и известие, что М.-Пушкину редакторы не позволяли вмешиваться в дело издания его по сущности ...“.[639]

Надо отдать полную справедливость А. И. Мусину-Пушкину: он привлек к изданию „Слова“ лучших археографов своего времени, предоставил им полную возможность исправлять и его собственный перевод и его комментарии, минимально вмешиваясь в их работу. Издание „Слова“, несмотря на все его недостатки, ясные для нас сейчас, для своего времени было превосходным.

„Слово о полку Игореве“ не было единственным изданием А. И. Мусина-Пушкина. В 1792 г. Мусин-Пушкин издал совместно с Болтиным и Елагиным „Русскую Правду“, а в 1793 г. — „Поучение“ (или, как оно было названо в издании, „Духовную“) Владимира Мономаха. Оба издания рекламировались А. И. Мусиным-Пушкиным как сделанные „со всею точностью“ (предисловие к изданию „Русской Правды“), „со всевозможностью точностию, так что не только речение, но ниже буква одна не проронена и переменена“ (предисловие к изданию „Духовной“). Мы имеем полную возможность выяснить издательские приемы Мусина-Пушкина, сличая издание „Поучения“ с текстом его в рукописи Лаврентьевской летописи. Эти издательские приемы, несмотря на заявление самого Мусина-Пушкина, отнюдь не обеспечивали точности издания и были значительно ниже тех, которые были применены к изданию „Слова о полку Игореве“. В издании „Поучения“ наставлены ударения, знаки придыхания, знаки препинания, прописные буквы и т. д., которых отнюдь нет в рукописи; ѣ и е, ы и и, ъ и ь, у и ю нередко взаимно заменяют друг друга; обращают на себя внимание неправильные прочтения, неправильные деления на слова и т. д.

Внешне все три издания А. И. Мусина-Пушкина („Русской Правды“, „Поучения“ Мономаха и „Слова о полку Игореве“) были выполнены в общем однотипно (предисловия, текст и перевод, печатавшийся в две колонки на одной странице, примечания внизу страниц); различие лишь в том, что в первых двух изданиях был применен для текста церковно-славянский шрифт, а для издания „Слова“ — гражданский. Однако, по существу, издание „Слова“ было выполнено значительно более тщательно, и этим мы в первую очередь, конечно, обязаны сотрудничеству Н. Н. Бантыша-Каменского и А. Ф. Малиновского. Насколько хорошим было для своего времени издание „Слова“, ясно показывает также и сравнение его с вышедшим в 1804 г. изданием песен Кирши Данилова, выполненным А. Ф. Якубовичем.

Однако как бы ни высоко оценивали мы первое издание „Слова“ сравнительно с другими однотипными изданиями его времени, неподготовленность науки на рубеже XVIII—XIX вв. для такого рода изданий выступает в нем со всею яркостью. То, что сейчас кажется нам простым и ясным в „Слове“, не было „узнано“ его первыми издателями, нагромоздившими на и без того испорченный переписчиками текст „Слова“ свои собственные ошибки прочтения. Но эти же самые ошибки издателей свидетельствуют, однако, о добросовестности их как археографов. Издатели предпочли оставить текст темным, чем произвольно его „прояснять“. Они не выдумывали текста, но печатали его с тою точностью, с какою это им позволяла их осведомленность в палеографии, в древнерусском языке, в русской истории и исторической географии. И нет лучшего доказательства добросовестности первых издателей, чем те самые ошибки, те „темные места“, которые они допустили в своем издании.