Что ни неделя, то каждый вечер – салон или ужин: по воскресеньям приходили Страхов или Майков, по понедельникам был салон Софьи Толстой, по вторникам – Елены Штакеншнейдер, по средам все отправлялись к князю Мещерскому, по субботам Достоевский зачастую наносил визит Победоносцеву, а раз в месяц проходил ужин в Обществе писателей, где идеологические враги откладывали свои разногласия ради обильного угощения.

Именно в салоне Софьи Толстой, в один из понедельников, он встретил среди гостей Дьявола. Тот предстал в виде приятного молодого человека, одетого французским послом. Что-то подсказало ему, что этот молодой человек был Антихристом, и, как он и думал, Федор углядел прекрасный пушистый хвост, выглядывающий из-под полы его пиджака. Я не поверил собственным глазам и решил положиться на осязание[518]. Когда молодой человек грациозно приблизился к той части комнаты, где стоял Федор, чтобы поцеловать ручку даме, Федор потянулся и ухватил-таки хвост. И вот тебе и на – это определенно был настоящий хвост, будто соболиный, живой, теплый и даже немного электризованный. Дьявол обернулся и посмотрел на Федора – приветливо, как старый друг, будто спрашивая: «Вы узнали меня?» Затем он исчез.

На той неделе в офисе «Слова», где он пытался вытрясти запоздалую плату, Федор столкнулся с Майковым и рассказал ему эту историю.

– И как ты объяснишь ее? – спросил Майков[519]. – Это была галлюцинация или реальность?

– Галлюцинация? Это был факт! – ответил Федор. – Делай собственные выводы, но я не сомневаюсь, что он идет, и Царство на кону[520].

Поскольку они все еще стояли посреди редакции, Майков отвел его в сторону и пригласил на чашку чая.

– Чая? Отчего мне хотеть чая? Это клевета! Я пытаюсь поделиться с тобой новостями: Антихрист идет в этот мир. Кто отрубит ему хвост?

Все как-то странно стали смотреть на меня в свете, все будто стали относиться ко мне не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало меня даже в самых веселых светских собраниях. Мысль, что меня подозревают помешанным, меня мучила[521].

Но Федор знал, что не безумен. Антихрист бродил по России, и его слуги усердно трудились. В 1878-м кто-то выстрелил в губернатора Санкт-Петербурга прямо в его кабинете, хоть тот, к счастью, выжил; в том же году руководителя Третьего отделения зарезали прямо посреди улицы, а несколько месяцев спустя его преемник едва избежал смерти от пули в своем собственном экипаже. В феврале 1879-го был убит губернатор Харькова, а после в 8 утра 2 апреля, когда царь через площадь возвращался в Зимний дворец, в него выстрелил террорист по имени Александр Соловьев. Царь, петляя, бросился от него прочь, а Соловьев выстрелил еще четырежды, выпил яд и был арестован. Александр II пережил третье покушение, и оно не было последним.

26 августа 1879-го новая террористическая организация, зовущая себя «Народной волей», опубликовала приговор царю. Они попытались привести его в исполнение 19 ноября, взорвав мину в царском поезде под Москвой, однако тот уже пересел на другой поезд. Тем временем агент «Народной воли» работал столяром в самом Зимнем дворце. Каждую ночь он проносил в подвал немного нитроглицерина, пока не собрал два пуда прямо под Желтой комнатой, столовой царя. Когда 5 февраля 1880 года придворные устроились ужинать, страшный взрыв приподнял пол и выбил окна. Одиннадцать убитых и более пятидесяти раненых – царь, однако, опаздывал к ужину и опять остался невредим.

Несмотря на тяготы болезни, последний год жизни Федора был, без сомнений, его апофеозом. «Братья Карамазовы» раскрылись перед читающей публикой во всей своей сложности и красоте. Главным событием года стали московские торжества в честь открытия памятника Пушкину. Впервые подобный праздник собрал не только дворян и высшие чины, но и всех литературных светочей России, за подозрительным исключением Толстого, который, получив три приглашения, ответил только, что считает праздники грехом. Присутствовал Петр Чайковский. Посетили торжества губернатор Москвы и президент Московского Коммерческого банка. Там мог бы оказаться и сам царь, не находись он в трауре по смерти жены.

Накануне праздника Федор заселился в номер 33 Лоскутной гостиницы на Тверской. В первый день, 7 июня, должен был выступать Тургенев, но Федор не пошел слушать его – предпочел провести время за подготовкой к собственной завтрашней речи. Кроме того, он не выносил ораторского стиля Тургенева: этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики[522]. По словам присутствующих, речь прошла довольно гладко, хотя Тургенев и не объявил Пушкина национальным поэтом уровня Шекспира, Гете или Гомера.

По слухам, группа из примерно сотни студентов аплодировала речи Тургенева с большим энтузиазмом, чем кому-либо еще, и Федор подозревал, что это были клакеры, профессиональные хлопальщики, нанятые, чтобы создать впечатление его популярности.

8 июня настала очередь Федора читать речь. Он встал – белый галстук сбился набок, пальто болтается как на вешалке – и, хромая, прошел вперед. Зал был набит битком, и когда он ступил на сцену, разразились аплодисменты. Он поклонился и жестом попросил собравшихся перестать, но аплодисменты продолжались, и он не сразу смог заговорить.

У Достоевского был особый стиль речи на чтениях: резко, спокойно, точно, ясно, твердо[523]. Голос был хриплым, но аудитория слушала с восторгом. Он говорил о Пушкине как национальном пророке в эпоху, когда гражданское общество России только начинало осознавать себя. Если читающий держит публику более двадцати минут, то она уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится[524]. Федор говорил более 40 минут, сперва о ранней поэзии Пушкина, затем о великом гении «Евгения Онегина», «отвлеченном человеке и беспокойном мечтателе» Евгении и жертвенной героине, Татьяне. Хотя она и любит Онегина, но останется верна брачной клятве. «А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?»[525] – спросил Федор собравшихся зрителей. «И вот представьте себе, что необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика». Не лучше ли страдать самому, чем причинять страдания?

Проницательность такого рода делала Пушкина уникальным. Федор не видел никого и никогда, кто понимал бы и воплощал дух русского народа с такой полнотой. Тут Федор подошел к истинному посылу своего выступления: способности всемирной отзывчивости, в которой у Пушкина выразилась наиболее сила духа русской народности как стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности[526]. Начиная с реформ Петра Великого, привнесших в русскую культуру утилитарное поначалу усвоение европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки, существовала великая подсознательная цель: «Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому!» Все эти споры о западничестве и славянофильстве были не более чем недоразумением[527]. Быть русским означало быть братом всех людей, всечеловеком. В этом месте сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но я замахал руками, как бы умоляя не прерывать, и чтобы дали мне договорить. Всё тотчас затихло[528].

Вот какова была судьба России! Примирить противоречия Европы, «вместить с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» Он произнес последние слова своей речи возбужденным шепотом и сошел со сцены. В зале стояла полнейшая тишина. Затем кто-то закричал: «Вы разрешили загадку!», и с этим возгласом разразившийся на этот раз восторг слушателей был неудержим, как буря[529]. Да, была овация, действительно, но суть заключалась не в том, что зрители встали и захлопали. Было уже и немыслимо сдержать его: женщины плакали, плакали и многие из мужчин пролили слезы. Речь Федора затронула сдерживаемые эмоции, вызвав катарсис, схожий с религиозным экстазом. Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить[530]. На него налетели гранд-дамы, студенты и студентки, государственные мужи – обнимали и целовали его. Один юноша подошел к нему, пожал руку и тут же упал в обморок. Два радостных пожилых господина приблизились к нему и сообщили:

– Двадцать лет мы были врагами и отказывались говорить друг с другом, но сейчас мы обнялись и помирились. Все благодаря вам. Вы святой, пророк!

Даже Тургенев пересек сцену, раскрыв объятья, чтобы поздравить его.

Когда Федор попытался уйти, толпа прорвалась за кулисы и еще час не отпускала его, пока председатель тщетно звонил в колокольчик, пытаясь призвать всех к порядку. Следующий выступающий, Иван Аксаков, объявил, что они стали свидетелями не столько речи, сколько исторического момента. Он не хотел читать свою – Достоевский сказал последнее слово о Пушкине, и иных не осталось. Когда другие наконец убедили Аксакова прочитать речь, Федор попытался ускользнуть, но был задержан поклонниками. Едва Аксаков закончил, сцену снова заполонила толпа женщин, откуда-то добывших настоящий лавровый венок полутора метров шириной, которым они короновали Федора, пока губернатор благодарил его от лица Москвы.