Через год после смерти Достоевского, через три после того, как он написал «если Бога нет, все позволено», Фридрих Ницше заявил: «Бог мертв». Он вступал в десятилетие, в котором напишет свои самые известные философские труды. В 1887-м, всего за год до сумасшествия, натолкнулся на «Бесов» Достоевского. Написал в «Сумерках идолов», что Достоевский был «единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни». По легенде, в январе 1889-го Ницше увидел, как на пьяцца Карло Альберто в Турине хлещут лошадь, бросился к ней и с рыданиями обнял ее за шею. Это был первый акт его безумия – или, возможно, последний акт разума.
С приходом нового века и уничтожением конвенций искусства модернизмом важность Достоевского как писателя стала ясна новому поколению. Размышляя о подавлении польского восстания и аресте отца, Джозеф Конрад создал «На взгляд Запада», открыто отвечая на «Преступление и наказание». Вирджиния Вулф находила, что «если не считать Шекспира, нет другого более волнующего чтения», а Джеймс Джойс считал Достоевского человеком, который «в большей степени, чем кто-либо другой, является создателем современной прозы, придал ей ту степень напряженности, которая соответствует современному состоянию жизни. Это его взрывная мощь вдребезги разбила викторианский роман».
Когда исследователь Леонид Гроссман встречался с Анной Григорьевной зимой 1916-м в недавно переименованном Петрограде[561], она была в твердом уме и здравой памяти.
– Я живу не в двадцатом веке[562], – сказала она ему, – я осталась в 70-х годах девятнадцатого. Мои люди – это друзья Федора Михайловича, мое общество – это круг ушедших людей, близких Достоевскому. С ними я живу. Каждый, кто работает над изучением жизни или произведений Достоевского, кажется мне родным человеком.
Она жила большей частью одна, помогая продвигать сочинения Достоевского в России и за рубежом. Собрала полную библиографию мужа для музея в Москве, включая письма, которые тщательно хранила и на полях которых писала заметки. Часть своих дневников она переписала обычным письмом.
– В жизни каждого бывают минуты, когда необходимо уединиться, вырваться из обычной колеи, пережить свое горе в стороне от обычной суеты… И я глубоко убеждена, что в таком постоянном осуществлении своих замыслов – единственный путь к счастью. И я не могу пожаловаться – я познала его.
В 1917-м революция, которую Достоевский предсказал полвека назад, добралась до ее гостиницы, но солдаты знали ее и из уважения оставили в покое. Тем летом она отправилась на Кавказ, где заболела малярией вместе с большей частью селения. Ее сын, Федор, написал ей, советуя уехать – железнодорожные работы неподалеку извергали в воздух тучи комаров, – так что она перебралась в Ялту[563].
Вскоре Анна слишком ослабела, чтобы возвращаться в Петроград. В начале 1918-го Россия перешла на григорианский календарь, и вместе с остальной страной Анна прекратила существование между средой 31 января и вторником 14 февраля. Весной немецкая армия перерезала линию сообщения с ее сыном. Без денег и не имея возможности получить их вдова Достоевского голодала. Однажды благодетель отдал ей два фунта черного хлеба, и она сразу же съела его целиком, заработав воспаление кишечника[564].
5 июня родственникам было отослано письмо с сообщением о том, что она находится в критическом состоянии, но в суматохе войны почта часто терялась. «Таким образом, – объясняет ее родственница, – в полном одиночестве, без близких и родных, почти в нищете скончалась на 73-м году жизни самая преданная подруга Достоевского, столько потрудившаяся для устройства счастливой жизни писателя и его посмертной славы»[565].
Пройдет еще 50 лет, прежде чем, в соответствии с завещанием, ее тело упокоится в Александро-Невской лавре подле мужа.
Избранная библиография
(с заметками по поводу войн переводчиков)
Я не принадлежу к цеху переводчиков и не сужу о нем, но так или иначе Достоевский оказался-таки переведен на английский язык. За последнюю сотню лет прошло множество жарких дебатов о переводе работ Достоевского на английский (критика вышеупомянутых дебатов превратила всю эту дискуссию во фрактальный кошмар). В последнюю пару десятилетий некоторые – в частности, Дэвид Ремник в своем эссе «Войны переводчиков» для журнала «Нью-Йоркер» – уверяли, что Ричард Первир и Лариса Волхонская осуществили самый авторитетный современный перевод. Гэри Сол Морсон, литературный критик и преподаватель славистики Северо-западного университета, яростно не согласился с этим мнением в статье «Перверсия русской литературы», утверждая, что они «берут великолепные работы и низводят их до неуклюжей и неприглядной каши». Зато перевод Констанции Гарнетт он считает «восхитительным».
Без сомнений, у Гарнетт как первой популярной переводчицы Достоевского[567] остается сомнительная привилегия борьбы со всеми новыми соперниками. Эрнест Хемингуэй обожал ее переводы, а Владимир Набоков ненавидел[568]. Переводчик Давид Магаршак считал, что Гарнетт не удалось передать юмор Достоевского (по мнению академика Кэти Мак Атир, его собственный перевод восстановил знаменитую полифонию Достоевского, но «некоторые решения Магаршака вызвали у читателей раздражение»). Джозеф Франк использует переводы Гарнетт, поскольку «она не так вольно обращается с буквальным значением, как иные современные переводчики», но Первир и Волхонская еще не переводили, когда он взялся за свой монументальный проект. Переводы Бориса Якима имеют хорошую репутацию, но не покрывают всего созданного Достоевским. Виктор Террая в «Читая Достоевского» более пристрастен: «Переводы Первира больше подходят читателю-исследователю, поскольку позволяют ближе подступиться к искусству Достоевского. Несколько старомодный язык Гарнетт очаровывает и ближе подходит к викторианскому духу Достоевского. Это не совсем Достоевский, поскольку не передает удивительную энергию его диалогов, но среднестатистический читатель может предпочесть ее Первиру». Она перевела почти всего Достоевского, подарив текстам сообразный тон, но, что важнее, мне нравится ее стиль (в моих мечтах Оливер Риди берет двадцатилетний отпуск, чтобы перевести все собрание сочинение Достоевского, но до этого пока далеко).
Гарнетт иногда обвиняют в том, что она словно наждачной бумагой прошлась по тону и регистру Достоевского, сгладив и отфильтровав их так, что можно было лить из чайничка костяного фарфора. Журнал Paris Review в серии статей «Искусство перевода» критикует ее «викторианскую выжимку», что крайне несправедливо, поскольку большую часть переводов она сделала в эдвардианскую эпоху. Там, где, по моим ощущениям, Гарнетт сделала Достоевского непривычно дипломатичным и беззубым, как в «Записках из подполья», используемые мной переводы были дополнены другими.
Ниже я перечисляю все доступные широкому читателю печатные издания, посвященные Достоевскому, хотя менее известные работы проще добыть в электронном виде. Переводы Гарнетт впервые были изданы в 12 томах Уильямом Хейнеманном между 1913 и 1920 гг. Самое полное собрание сочинений Достоевского на русском собрано в тридцатитомнике Института русской литературы (Ленинград, 1972–1990 гг.), включающем его переписку. Переводы писем были изданы издательством Ardis (полностью, но они не столь легко доступны) и Routledge (избранные). Кроме того, я благодарен за помощь Илоне Чавасс, которая помогла удостовериться, что переводы и перефразирования, которыми я пользовался, соответствуют духу оригинала. Многочисленные материалы также доступны онлайн на сайтах fedordostoevsky.ru и Dostoevsky-lit.ru
Beer, Daniel, Th e House of the Dead (Allen Lane, 2016)
Carr, Edward Hallett, Dostoevsky: A New Biography (George Allen amp; Unwin, 1931)
Catteau, Jacques, Dostoyevsky and the Process of Literary Creation (Cambridge University Press, 1989)