Но он не разозлился и не смутился.

– Отец был физик, мать – политолог, – сказал он.

Он назвал университет, где они преподавали, до поглощения государством, – престижное заведение. Сестра, профессор, преподавала литературу. Все они присоединились к повстанцам, он – нет. Я спросил почему, и ему впервые, как мне показалось, стало не по себе, хотя я не знал, это из-за камеры, спрятанной в потолке, или из-за мыслей о родных.

– Я сказал: потому что хочу стать ученым, – ответил он, помолчав, – потому что мне казалось… мне казалось, я больше сделаю как ученый, смогу помочь таким способом. Но в конце концов… – И тут он остановился, и на этот раз я понял, что это из-за камеры с записывающим устройством.

– Но в конце концов оказалось, что вы ошибаетесь, – закончил я за него, и он посмотрел на меня, а потом бросил быстрый взгляд на дверь, как будто сейчас ворвется отряд военных, чтобы потащить нас на Церемонию. – Да ладно, – сказал я. – Мне столько лет, что я уже могу говорить что думаю.

Хотя я понимал, что это не так. Он тоже понимал, но возражать не стал.

Мы продолжили разговор – о его прерванной диссертации, о работе, которую он надеялся получить на Пруду, если апелляция пройдет успешно. Мы поговорили о Чарли, о том, кто она вообще такая, в чем нуждается. Я говорил с ним – в тот момент не вполне понимая почему – откровенно, гораздо откровеннее, чем с Тимоти. Но его ничто не удивляло, он как будто уже познакомился с ней, уже знал ее.

– Вы должны всегда заботиться о ней, – повторял я снова и снова, а он кивал, и, глядя на него, я видел, что он соглашается на брак, что я все-таки кого-то для нее нашел. И в какой-то момент, вдруг, я понял еще одну вещь. Я понял, на что Тимоти пытался намекнуть; я понял, что узнаю в нем, – понял, почему он готов жениться на Чарли. И тогда все стало очевидным – я, оказывается, догадался об этом с первого взгляда на него.

Я перебил его, когда он что-то говорил.

– Я понимаю, кто вы, – сказал я. Он никак не откликнулся, и я сказал: – Я про вас понимаю. – И тут его рот чуть-чуть приоткрылся, повисло молчание.

– Это так очевидно? – тихо спросил он.

– Нет, – сказал я. – Я понял только потому, что я такой же. – И тут он откинулся на спинку кресла, и я увидел, что в его взгляде что-то изменилось, что он смотрит на меня новыми глазами, иначе.

– Я могу попросить вас прекратить это? – спросил я, и он, этот решительный, непокорный, смелый, безрассудный мальчик, посмотрел на меня.

– Нет, – мягко сказал он. – Я обещаю, что всегда буду о ней заботиться. Но прекратить это я не могу.

Снова повисла пауза.

– Обещайте, что никогда не сделаете ничего, что могло бы ей навредить, – сказал я, и он кивнул.

– Обещаю, – сказал он. – Я умею вести себя осмотрительно.

Осмотрительно – какое депрессивное слово в устах такого молодого человека. Слово из времен более давних, чем времена моего деда, слово, которое не должно бы было вновь пробиться в наш словарь.

Отвращение, вызванное этой мыслью, видимо, отразилось у меня на лице, потому что его лицо покрыла тень беспокойства.

– Сэр? – сказал он.