Мы обсудили еще разные мелочи, потом директор встала.
– У Чарли сейчас закончится последний урок, – сказала она. – Привести ее, чтобы вы смогли отправиться домой вместе?
Я сказал, что это было бы замечательно, и она вышла из кабинета предупредить своего помощника.
Я встал и подошел к фотографиям учеников, развешанным на стенах. В городе осталось четыре женских частных школы; эта – самая маленькая, она привлекает, как это формулирует сама школа, “усердных” девочек, хотя это эвфемизм – вовсе не все девочки академически одарены. Скорее речь идет о фундаментальной застенчивости их учениц, о “поздней социализации”, опять-таки в терминах школы.
Директор вернулась с Чарли, мы попрощались и вышли.
– Домой? – спросил я, когда мы сели в машину. – Или развлечься?
Она подумала.
– Домой. – По понедельникам, средам и пятницам у нее дополнительные занятия по жизненным навыкам, психолог тренирует ее умение вербально и невербально общаться. От этого она всегда устает; она откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза – и потому, что действительно очень вымоталась, и, наверное, потому, что хотела избежать тех вопросов, которые, как она знает, я начну задавать и на которые ей трудно отвечать: что сегодня было в школе? Как там с музыкой? Что вы слушали? Какое настроение тебе навеяла музыка? Как ты думаешь, что хотел выразить композитор? Какая часть произведения тебе особенно понравилась и почему?
– Дедушка, – сказала бы она, помучившись, – я не знаю, как отвечать.
– Знаешь, котенок, – сказал бы я, – и у тебя прекрасно получается.
Я все чаще думаю, какой будет ее взрослая жизнь. В первые три года после болезни я беспокоился только о том, чтобы она выжила: следил, сколько она ест, сколько спит, следил за цветом глазных яблок и языка. Потом, после первого случая с мальчишками, я в основном думал о том, как ее защитить, хотя это была задача посложнее – она зависела не только от моих усилий по организации наблюдения, но и от надежды, что Чарли сообразит, кому можно доверять, а кому нет. Послушание обеспечило бы ей возможность выжить, но не приучил ли я ее к избыточному послушанию?
После второго случая я задумался о том, как она станет жить дальше – как мне защитить ее от людей, которые пытаются ею воспользоваться, как ей жить, когда я умру. Я всегда представлял себе, что она будет со мной всю жизнь, хотя прекрасно понимал, что речь идет не о всей ее жизни, а только о моей. Вот мне почти семьдесят семь, а ей семнадцать – и даже если я проживу еще десять лет, если не умру, если меня не исчезнут, как К., – все равно впереди у нее останутся десятилетия, с которыми надо будет как-то справляться.
Но в каком-то смысле, возможно, грядущее общество в некоторых смыслах окажется более подходящим для нее. Появляются конторы сватовства (все с гослицензией), обещают найти супруга кому угодно. Уэсли обеспечит ей работу, система баллов всегда обеспечит ей пищу и какое-то жилье. Я бы хотел не умирать и следить за ней, пока она не достигнет зрелых лет, но необходимость в этом существует только до той поры, пока я не смогу найти кого-то, кто станет о ней заботиться и обеспечит ей какую-то работу, где с ней точно будут хорошо обходиться. В этих терминах моя задача проще. Я давным-давно перестал считать, что хоть что-то делаю для пользы науки, человечества, этой страны, города, – но от мысли, что я что-то делаю для нее, для ее безопасности, жизнь становится менее невыносимой.
По крайней мере, это то, во что мне удается верить, – иногда лучше, иногда хуже.
Дорогой мой Питер,
С днем рождения! Семьдесят пять, а. Практически еще малыш. Я бы так хотел что-нибудь тебе передать – но вместо этого получаю подарки от тебя, если фотографию вас с Оливье на отдыхе можно считать подарком. Спасибо за роскошную шаль – я подарю ее Чарли, когда она вернется домой на каникулы через две недели. Новый курьер, кстати, отличный – еще незаметнее прежнего и к тому же намного быстрее.
Дом почти полностью конвертирован. Хотя в Комитете уже аж дважды пели осанну моему великодушию, выбора-то у меня на самом деле не было: когда военные просят право пользования частным домом, они на самом деле не просят, а приказывают. В любом случае мне и так повезло, что я держался за него столько, сколько смог, тем более в условиях войны. Но я попросил, чтобы мне выделили площадь по моему выбору, и они согласились; там теперь восемь квартир, и наша на третьем этаже, с окнами на север; это бывшая спальня Чарли и игровая комната, теперь – как бы гостиная. Я ночую в спальне, пока ее нет, а потом перемещусь в гостиную. Поскольку дом изначально был ее собственностью, квартира будет принадлежать ей и после замужества, а меня переместят в другую квартиру в той же зоне – что тоже часть достигнутого компромисса.
Хотя я теперь живу, по сути дела, в военном бараке, нельзя сказать, чтобы вокруг гарцевали привлекательные солдаты. Другие квартиры отданы разным специалистам-техникам, неприметным мужчинам, которые не смотрят на меня, если мы сталкиваемся на лестнице; из их квартир время от времени доносится скрежет неразборчивых радиосигналов.