– И премируют тебя за красоту своей головы, – иронично заметила Зимнякова.
– Да, если хотите. Вот рядом со мной работает Ирка Ромина. Вы же к ней не сядете, потому что она ничего путного не сделает с вашими волосами. А зарплату в кассе она получает чуть-чуть меньше, чем я. Справедливо это?
– Нет, конечно. И ты, значит, сама восстанавливаешь справедливость. Берешь чаевые. Обслуживаешь на дому.
– Да, беру, обслуживаю. И сплю спокойно. Потому что в случае чего мне или объявят выговор, или лишат премии, или тринадцатой, или… словом, самое большее – выгонят с работы… Ну а вас?
Вопрос вырвался у Куприяновой самопроизвольно, в соответствии с логикой разговора. Произнеся его, она тут же спохватилась, даже покраснела, что случается с ней крайне редко.
– Ну-ну, – натянуто улыбнулась Зимнякова. – Не смущайся. Разговор откровенный, я сама его затеяла.
– Так…– оглянулась вокруг себя Куприянова. – Кажется, всё забрала, ничего не забыла. Маску снимете, как я учила. Да, Раиса Поликарповна? Всё, я побежала. Спасибо за щедрость. До свидания!
– Ну, привет…
Когда Зимнякова подошла к окну, работница сервиса уже погрузилась в свои перламутровые синие «Жигули».
– Коза, – произнесла Зимнякова беззлобно. И передразнила: – «Не вызывайте в рабочее время»! Как же… накину ещё красненькую – и прискачешь. Как миленькая. Чаевые она, видите ли, просто берёт. Ничего себе, чаевые…
Впрочем, она лишь самую малость рассердилась на Верку. Настоящий Мастер имеет право на капризы. И условия ставить тоже. А вот принимать их или нет – это уже дело клиента. Тем более такого, каким являлась Раиса Поликарповна Зимнякова.
«Коза», – уже мысленно повторила она, однако интонация и смысл слова поменялись. Глядя из своего окна на то, как Куприянова уверенно садилась в свою нарядную машину, как лихо тронулась с места и покатила в свой салон, Зимнякова подумала: «В двадцать пять лет на работу и с работы – на своей машине». Правда, тут же вспомнила: её Виталий получил свои «Жигули» в восемнадцать лет. Но, вспомнив, горько подытожила: получил. Получил – и заработала. Явно не одно и то же. Тот, кто много получает, нелегко перестраивается на «заработать». Бывает, и вообще не перестраивается.
А Куприянова? Закончила школу, потом ПТУ* – или что там у них, у парикмахеров, курсы? – пошла работать, и вот – молодая, красивая, модная сидит за рулём своей собственной, не полученной – заработанной машины. Двадцать пять лет… Сейчас не верится, но когда-то ведь и ей, Раисе, тоже было двадцать пять. А ещё раньше – семнадцать…
6 руб. 80 коп. Когда страна не защищает
…Что такое семнадцать девчоночьих лет, когда за окном – тысяча девятьсот сорок третий? Это – грязная, вонючая, набитая женщинами теплушка. Лязг буферов на частых остановках. Издевательски бодрый стук колес. Истошный крик младенца. Маленькое, многократно перечеркнутое ржавой решёткой оконце. И лающие, мерзостно-картавые голоса немцев – они с грохотом отодвигали на остановках дверь теплушки, кидали на пол гулкие мёрзлые буханки чёрного хлеба, ставили чан с похлебкой и, шмыгая красными, оттопыренными от мороза носами, гоготали: «Рус фрау, эссен, битте, эссен! Карашо! Эс шмект гут!»*
Потом дверь грохотала назад, и скрип снега под сапогами солдатни полз дальше к следующему вагону. Там процедура повторялась: шум отодвигаемой двери, «Рус фрау, эссен…» и гогот, здоровый, сытый гогот людей, во власти которых было убить или миловать, кормить или, подразнив, вылить похлебку в снег и заставить ползать там, в парящем снегу, на четвереньках и собирать ртом редкие, полугнилые картофелины…
Рае Зимняковой казалось, что никогда ей не согреться. Толстые доски вагонных стен насквозь прошибало инеем. Маленькая железная печурка, что стояла посреди вагона, топилась редко и скупо – той вязанки дров, что зашвыривалась немцами в вагон один раз в день, хватало лишь на то, чтобы не замерзнуть совсем, до смерти. Хорошо хоть у кого-то перочинный ножик оказался, чурки строгали почти в лучину – тем и держались. Пламя, пусть и хиленькое, спасало людей не теплом – видом своим. Светилось оно, дымком попыхивало, и невозможно было отвести от него глаз, сплющить ноздри. Невольницы смотрели, считали лучины и каждый раз надеялись: а вдруг немцы расщедрятся, вдруг ещё вязаночку на следующей остановке подбросят. Ну какая выгода им, супостатам, если перемерзнут все? Не затем же везут их в эту проклятую Германию, не для того баландой кормят. Дадут, вот сегодня обязательно подбросят дровишек, мороз-то какой, и всё крепчает…
Не подбросили.