Приехала мать и принялась пугать, что я угробила себе жизнь. Помню, мы шли с ней куда-то по длинной, жёлтой от пыли дороге. Вдоль дороги стояли рослые сосны и смотрели на меня сверху вниз. Меня постоянно тошнило. Словно укачивало от собственных шагов. Тошнило от жёлтого цвета, от синего цвета, от слишком яркого белого света солнца. От сосен, которые грозно нависали и вдавливали меня в пыль. Я тогда уже что-то подозревала, но была уверена, что всё как-нибудь само пройдет. Но мать… Она пристально в меня всмотрелась: отметила мою распухшую грудь, изучила моё позеленевшее от постоянных желудочных терзаний лицо. И сразу спросила о месячных. Спросила резко и гневно, потому что и сама знала ответ. Я ответила ей тоже резко и зло. Я чувствовала, что этот разговор приглашает невозможное событие в повседневную реальность, легализует его присутствие тут. Казалось, пока о беременности не говоришь, не думаешь, не называешь её по имени, она — ещё не свершившийся факт. Она как бы прозрачна и бестелесна и, значит, может улетучиться, исчезнуть.
Некоторое время мать пилила меня, как ножовкой по дереву, ножовкой с большими кромсающими зубьями. Потом она передумала. Заявила, что это даже хорошо — раньше отмучаемся. И ей, пока не совсем старуха, проще будет нянчиться с малышом. Я тоже передумала растворять ребёнка. Решила, что это дар Господа. Я была тогда очень религиозна, помните? Божий дар — внутренний свет — Светлана. Получив имя, Светлана тут же взялась за дело. Она заставила себя полюбить. Она воздействовала на меня изнутри, как будто в её младенческих кулачках были невидимые рычажки влияния, на которые она жала с искусностью опытной гонщицы. Она каталась на мне как на детской электромашинке.
— Ты видишь или нет? — лицо акушерки холодно и безразлично.
Скальпель поймал луч света и ослепил мгновение, словно вспышка фотоаппарата. Коснулся ледяной кожи и оставил ровный след, перечёркивая неудавшегося маленького человека. А может, это была палочка от заключительного восклицательного знака. Финального молчаливого крика.
Врачи сказали, что она умерла от удушья. «Асфиксия» — так было написано в заключении патологоанатома. Выходит, она утонула в самом безопасном водоёме в мире. Разве не так о нём говорят? А может, она внезапно выпала в открытый космос. А я не заметила. Я продолжала читать книгу о беременности и родах и считать белки. Но в книге ничего не писали о том, как внутри тебя распахивается открытый космос. Ты думаешь, малышка просто ворочается во сне, а на самом деле в этот момент она барахтается в чёрном вакууме, как космонавтка без скафандра. А потом уже не барахтается.
Ты думаешь, у тебя самое обычное женское тело, а оказывается, оно — аномальная зона, Бермудский треугольник, место непредвиденных сбоев подачи кислорода. И что, если твоё тело стало таким по твоей же просьбе? Разве не ты в первые два месяца беременности хотела, чтобы ребёнок растворился?
42
Я стояла у распахнутого окна и смотрела как шевелятся клёны. Летние вечера такие нескончаемые, они обволакивают всё новые и новые секунды, минуты, часы, кажется, столько и нет в сутках, растекаются, как подсолнечное масло по поверхности лужи. Жирная плёнка на теле, от которой невозможно избавиться, дырявая вода, которой невозможно напиться, угловатый воздух, который невозможно вдохнуть, не поранившись.
На подоконнике стоял горшок с алоэ, а по ту сторону, в вывешенном на улицу горшке, росло ползучее растение без названия, потому что я выбросила это название, написанное на клочке картона, сразу после покупки. Растение покорно вдыхало солнце и день за днём делало из него маленькие, сиреневые пятилепестковые цветочки с лимонными серединками. На одном из них сидело жёлто-полосатое насекомое, похожее на маленькую осу, и ритмично двигало брюшком. Смотреть на его однообразные движения задом было неприятно, казалось, оно публично мастурбирует, возбуждаясь от цветочного запаха и упиваясь беспомощностью растения, его невозможностью уйти или дать отпор. Я не выдержала, взяла с кресла майку и смахнула ею осу. Та мгновенно оказалась в полуметре над цветком, на секунду зависла в воздухе, огрызнулась коротким воинственным звуком и сразу же исчезла, как будто нырнула в какую-то осиную нору в пространственно-временном континууме.
Сумерки подступают. Сделаю запись в дневнике и попробую спать. Ненавижу вечера за это бессильное ожидание ночной тишины, сквозь которую будут скрестись потусторонние звуки. А ты будешь лежать и уговаривать себя не слушать и не бояться.
Я иду на кухню и сажусь за стол спиной к окну, так, чтобы хорошо просматривалось всё помещение и короткий коридор, ведущий в прихожую. В прихожей я предварительно зажигаю свет.
Я давно уже не пользуюсь виртуальным кабинетом. С тех самых пор, как там стал появляться Паратире. Можно было бы запереться в кухне — здесь есть дверь. Но этот вариант я уже пробовала.
Сначала тебя клюёт навязчивая мысль что там, за дверью, в другой части квартиры, воспользовавшись твоим неприсутствием, происходит что-то ненормальное, нечто клубится и набирает силу. И потом, когда нужно выйти из кухни…
Хуже всего открывать дверь. Пока ты подходишь к ней, ты уже несколько раз открыл её в своём воображении, и каждый раз за ней стояли разные инфернальные монстры. Умом ты понимаешь, что на самом деле за дверью никого нет, там пустая прихожая, но голосок в голове нашёптывает: «А вдруг всё-таки есть? Вдруг они не просто существуют, но специально задумали посмеяться над твоей рационалистской самоуверенностью?» Собравшись с духом, распахиваешь дверь одним резким толчком, сердце бьётся так сильно и так явно, как будто оно во всём теле, как будто ты весь состоишь из одной сердечной мышцы.
Так что я сижу с открытой дверью, чтобы в свете шестидесятиваттной лампочки заметить в прихожей любое, даже самое мелкое изменение.
Я открываю крышку ноутбука, ввожу пароль и оказываюсь лицом к лицу с вчерашней дневниковой записью. Пробегаю её глазами и ударяюсь о последнее предложение внизу страницы: «Думаешь, тебе это поможет?»
Я могла забыть. Я писала поздно, в полудрёме. Я плохо сплю, и это не лучшим образом влияет на память. Я могла забыть…
Там абзац, абзац перед этим предложением! А я так редко делаю абзацы. У меня во всех файлах хранятся монолиты, айсберги из смёрзшихся букв. Я не замечаю, где у меня кончается одна мысль и начинается следующая, а они не прощаются, уходя, и не здороваются, чтобы я вовремя могла нажать на Enter.
Я и раньше иногда не узнавала фразы в своих собственных записях и не всегда была уверена, что все слова в моих текстовых файлах принадлежат мне. Я уже давно опасалась оставлять ноутбук включённым, особенно когда там открыт белый лист текстового редактора.
Я боялась, что вернусь и найду его отпечаток, его след: чёрную мешанину букв, выпавшую из его головы (если у него вообще есть голова). Это будет одна или несколько фраз на перекопанном языке, где отдельные слова выкорчеваны из почвы и лежат вверх корнями, другие наоборот слишком вдавлены в грунт, третьи повреждены, пожёваны и валяются как попало.