Мой сосед молча поднимает руку над головой и, не глядя, указывает пальцем куда-то позади себя и вверх.

— А почему «Блудник»? Странное название для сиротского приюта.

— Название обыкновенное. Логичное. Сначала долго блуждаешь один в какой-то мутной каше, потом оказываешься в приюте, — он затушил бычок об угол ступеньки.

— Так, а вы… чем вы здесь занимаетесь?

— Да тем же, чем и все. Вспоминаю, как жизнь свою в унитаз спустил. Всё впустую. А ведь меня классная в пятом классе забрать себе хотела, на воспитание. Говорила, что за все годы преподавания не встречала такого одарённого ребёнка. А у неё стаж был лет тридцать — знала, о чём говорит. А вот детей не было. А нас трое без отца, и еле концы с концами. Мать не отдала, хоть я и не нужен ей был. На заводе весь день впахивала, а всё равно едва-едва хватало. Ещё говорят, матерям-одиночкам советская власть помогала, ага. Била смертным боем каждый день, так, что кожа лопалась, — я невольно представила, как синюшная гусиная кожа расползается, как на лодыжке образуются овраги, в глубине которых — сырое красное мясо. У меня закружилась голова. — А не отдала. Это у неё вроде как такой релакс был после работы, вместо сериала. А так бы всё, конечно, по-другому сложилось… А в конце — пшик. И иногда, знаешь, аж слюна во рту горькой становится, когда понимаю, что ничего уже изменить нельзя, ничего… Сижу вот как сейчас и вдруг в один момент со всей ясностью понимаю. И такая чёткая, объёмная перед глазами… Какую жизнь я представлял, сколько планов было, сколько начинаний, до последнего думал, что ещё не поздно, что уже вот-вот, всё впереди, да с твоим-то умом… А на самом деле… Один пшик в конце. Ни семьи нормальной, ни детей, ни степеней, ни наград, ни должностей, ни денег — ничего. Пусто, — и он зачем-то приложил ладонь к груди, словно пытаясь заткнуть эту пустоту.

— Так вы потому в сиротском доме, что росли без отца? — осторожно спросила я. Всегда, когда речь шла о смерти, я не знала, как себя вести, наливалась тяжестью, становилась огромной и неуклюжей. Мне казалось, что есть какие-то общеизвестные правила, по которым ведутся такие разговоры, особый кодекс сочувствующей деликатности, и эти правила предписывают, что можно говорить, а что нет, и я единственная, кто их не знает. Мне тут же, правда, пришла мысль, что если говоришь о смерти с мёртвым, то, возможно, это как минус на минус — правила исчезают.

Но мужчина в ответ на мой вопрос повернулся и посмотрел так, словно застал меня рассказывающей похабный анекдот на похоронах его бабушки. Глаза у него были маленькие и близко посаженные, злые, мутно-голубого цвета.

— А тебе чё надо вообще? Думаешь, ты здесь какая-то особенная что ли?

Внутри у меня всё сжалось от страха. Такие неожиданные вспышки злости были мне слишком хорошо знакомы, так что я реагировала на них помимо своей воли, просто по привычке.

Интуиция подсказала, что не стоит признаваться, что я тут и вправду особенная — я всё ещё, кажется, живая.

— Я пришла сюда десять минут назад, я действительно ничего не знаю. Это правда, — хотела обиженно, но получилось жалко и пришибленно.

— Ааа, вот оно… Ну-ну…

И потом снова выкатил свои мутноватые, маленькие звериные глаза:

— Потому что брошенка ты, вот почему ты здесь! Брошенка! Отец тебя оставил. И деваться тебе больше некуда. Так и будешь тут с другими такими же лузерами толкаться. И ныть, ныть, ныть. Или это прошлое будет ныть, как какая-нибудь опухоль. Но тут тебе не больничка, тут никого не лечат и ничего не удаляют. Хотя там у них даже клуб есть, по типу анонимных алкашей, только для сожаленцев и страдальцев о просраном. Так что беги записываться, а то вдруг мест не хватит.

Он встал и, обернувшись, уже на входе добавил насмешливо:

— Забыл, и прямо как-то невежливо… Ю а вэлком!

Потом грохотнула тяжёлая дверь, и я осталась на лестнице одна. Внутри, наверное, продавленные металлические кровати с худыми грязными матрасами, из которых клоками торчит вата. Только мёртвые, кажется, не спят. В Бардо никто не спит, по крайней мере.

Ветер подул. Под каждым его холодным ударом маленькие кустики наклонялись и прижимались к камню ступенек, словно испуганные человечки, падающие на землю и закрывающие голову руками.

Может быть, сон — это только для живых, это роскошь. Утром можно выбраться из мрака с притушенными воспоминаниями и начать свою жизнь сначала.

Ветер принёс звуки. На фоне шелеста и шума терзаемых деревьев явственно проступал голос. Это был крик или вой, и неясно было, человек это или собака, или, может быть, части дома, которые ветер использует как музыкальные инструменты. Выл дом, или в нём, как сказал этот человек, ныло прошлое, и ветер выдувал застарелые, застрявшие в стенах жалобы.