41

Рассмотреть девочку я не успела. Помню только, что она была синей, скукоженной и как будто инородной на фоне окружающего: больничных стен, белого халата, рук в молочно-жёлтых перчатках, на которых она лежала. Это были руки мощной женщины средних лет, большие, разношенные ручищи, на их фоне тельце ребёнка казалось жалким и беспомощным.

— Видишь? — прикрикнула на меня женщина, приблизив ребёнка к самому моему носу. — А то потом скажешь, что это врачи виноваты!

Кто знает, может если бы у акушерки были маленькие ладони, тельце девочки не показалось бы настолько крохотным и уязвимым, и я мучилась бы чуть меньше. Может, мне не пришлось бы выталкивать это воспоминание в параллельное прошлое, где его запорошило снегом, и оно стало невидным, несуществующим.

Пустоту — тот провал, который образовался на его месте, я заткала другими, выдуманными событиями. Получилось так себе: вроде как выбитое стекло временно забивают фанерой. Потом фанеру меняют на чистое, идеально-прозрачное новёхонькое стёклышко. С улицы, если приглядеться, можно заметить разницу между ним и его немытыми соседями.

Я была не настолько искусна в создании воспоминаний, чтобы получилась плотная, крепкая новая реальность. Как ни крути, а она оставалась фанерой: не пропускала и не преломляла свет прошлого, не встраивалась в череду других окон, не выдерживала давления некоторых образов. Тогда я бесконтрольно срывалась на крик или теряла сознание. Пару раз меня выносили из кинозала во время сцен, связанных с родами. Я потом говорила, что отключилась из-за духоты.

Однажды зимой я шла по аллее парка. Деревья вокруг были погружены в грузное молчание, словно всё их внимание уходило на то, чтобы удерживать на растопыренных ветвях большие комья снега. Только изредка кто-то из них не выдерживал и с негромким звуком ронял часть своей белой ноши на землю.

Потом в тишину влетели две пичуги, суетливо ощупали лапы ели, беспрерывно переругиваясь на своём музыкальном языке, и, стряхнув несколько щепотей снега, скрылись в глубине парка. По ярким оранжевым брюшкам и мелодичным голосам я узнала зырянок.

Было раннее утро воскресенья, людей в парке не было. Я встретила только молодую пару. Они выглядели так, как будто провели среди деревьев всю ночь, а теперь спешили домой греться. Я долго оглядывалась на их чёрные удаляющиеся фигурки.

Аллея, за ночь присыпанная снегом, была идеально белой, словно раскатанное в бесконечность больничное полотенце. Полотенце с обеих сторон зажимали чёрные стволы, чем дальше, тем плотнее. Горизонта видно не было — две сходящиеся наклонные стены деревьев упирались в расплывчатый светлый треугольник. Треугольник этот был маленьким, далёким, и, вглядываясь в него, я внезапно почувствовала тревогу.

Он словно запирал меня от мира, оставляя только этот видимый участок парка. Всё, что оказалось за пределами, растворилось и исчезло. Хуже того: этот видимый участок становился всё короче. Пока я смотрела на размытое пятно впереди, пятно у меня за спиной подползало ближе. И пока я оглядывалась назад, ко мне приближалось треугольное пятно, что было впереди.

Я начала мёрзнуть. Особенно коченели руки. Я с силой сжимала их в кулаки внутри вязаных перчаток, оставляя перчаточьи пальцы свободно болтаться. Мне захотелось побежать: и чтобы согреться, и чтобы вырваться из лап иллюзии. Добраться до конца аллеи, выскочить из парка и убедиться, что остальной мир на месте.

Но я почему-то не побежала. Я боялась поскользнуться. Опасалась, что буду выглядеть глупо, хотя парк по-прежнему был пуст. Беспокоилась, что если побегу, то признаюсь сама себе в своём страхе, в неспособности себя контролировать. И, может быть, испугаюсь ещё сильнее. Или я боялась, что как только побегу, словно дичь, тут же появится и преследователь, охотник?

Так или иначе, я надела капюшон и заставила себя и дальше идти прогулочным шагом. Я озиралась по сторонам, тревожно ощупывая взглядом заснеженные кусты. Вглядывалась в изгибы тёмных стволов. В чьи-то следы, хорошо заметные на свежем снегу. Нитка следов сворачивала с аллеи и вела в глубины парка, но потом внезапно прерывалась, словно сошедший с безопасного пути человек растворился в воздухе.

Под моими подошвами с шуршанием и скрипом сминался рыхлый снег. Справа показалась скамейка с витыми чугунными ножками. Сейчас она казалась особенно холодной, словно вырезанной из тяжелой сизо-чёрной глубины Ледовитого океана. Деревянные планки сиденья были припорошены снегом, под ними возвышался белый бугорок.

Любопытство заставило меня свернуть с аллеи и подойти к скамейке. Я поддёрнула брюки и присела на корточки. Холмик напоминал слишком толстую складку одеяла на не застеленной кровати: то ли просто складка, то ли всё-таки там что-то есть.

Не решившись исследовать его руками, я разжала кулаки, натянула перчатки обратно на пальцы и принялась озираться по сторонам в поисках подходящего орудия. Напротив лавки валялась сломанная снегом ветка, и я с трудом, осыпав снегом штаны и ботинки, отломила от неё прутик. Потом стала осторожно тыкать им в холмик, счищая тонкий белый слой.

Когда стало понятно, что складка — это не просто складка, я отшатнулась, потеряла равновесие и села на землю, едва успев подставить руки и окунув в снег обнажившиеся запястья.

— Видишь? — прикрикнула на меня акушерка, приблизив ребёнка к самому моему носу. — А то потом скажешь, что это врачи виноваты!