Видеть и чувствовать

Первые альпинисты говорили о себе, что они «карабкаются» по горам, довольно точно описывая способ преодоления горных препятствий, когда усилие явно преобладает над грацией. Совершая длительные прогулки, Стивен «бродил», а Конвей «топал» в бодром темпе, покрывая огромные расстояния и не слишком заботясь о том, куда ступает (Stephen, 1936, p. 125; Conway, 1900). Тиндаль на радостях «галопом спускался с Альп» (Tyndall, 1871, p. 4). Изнурительную ходьбу характеризуют такие выражения, как «с трудом продираться» или «месить грязь». В подобных описаниях контакта с землей, тем более с неровной каменистой поверхностью, можно усмотреть, мне кажется, определенную чувствительность к кинестезии, хотя прямые отсылки к мышечному чувству мне удалось обнаружить только у Тиндаля.

В коротком пассаже о главном источнике удовольствия, давшем название его самой известной книге о скалолазании – «Альпийские упражнения» (1871), – Тиндаль на первое место поставил «животное» наслаждение, вызванное здоровой физической нагрузкой: «Прибавляя к этим врожденным чувствованиям мое нынешнее удовольствие от физических упражнений, которое мистер Бэн окрестил „мышечным чувством“, я получаю относительно вразумительную, хотя по-прежнему далеко не полную теорию о том, чем вызывается восторженный энтузиазм, испытываемый мною в горах» (Tyndall, 1871, p. viii). Тандаль ссылается здесь на высказанное Бэном мнение о врожденной активности животных и, как следствие, о ведущей роли чувства движения в общей структуре человеческого познания. Спенсер тоже отмечал, что движение доставляет нам удовольствие, объясняя это свойство животной природой человека (Spencer, 1868b). Их взгляды развил затем Грант Аллен в своей натуралистической теории прекрасного – «физиологической эстетике», которая была созвучна общему психофизиологическому подходу к эстетике в конце XIX века (Allen, 1877).

Тиндаль и сам несколько расширил свои рассуждения о мышечном чувстве в курсе рождественских общедоступных естественно-научных лекций для «юных умов», организованных Королевским институтом в Лондоне. Указанное чувство он характеризовал как особый путь познания, связанный с предельным напряжением сил. Для большей наглядности он назначил несколько человек из аудитории в состав воображаемых альпийских экспедиций, они на собственном опыте могут познакомиться с тем «мышечным чувством», впечатление от которого он пытался им передать, чтобы дополнить «перечень общеизвестных чувств» тем приливом нервной энергии, которая превращает мышечное чувство в нечто осознанное (Herly, 1996, p. 79; цит. по рукописи Тиндаля, 1871–1872).

Когда Тиндаль завораживал молодое поколение своими рассказами, у него за плечами была уже победа, завоеванная в долгой борьбе с ветераном альпинизма Дж. Д. Форбсом по вопросу о природе движения ледников. По мнению Тиндаля, движение было вызвано глыбовым скольжением, а Форбс считал, что причина – в вязкопластическом течении. В своем споре ученые дошли до личных выпадов, причем оба апеллировали к некоему отношению между индивидуальным опытом напряжения сил – опытом физического присутствия в горном ландшафте во время наблюдения за ледниками – и способностью адекватно воспринимать свой опыт (cм.: Herly, 1996). Проведя во льдах многие часы и дни, Тиндаль, по его утверждению, привык откликаться на ледовую обстановку всем телом и до такой степени развил в себе эту способность, что научился выбирать верный маршрут, несмотря на изменчивость ледников из года в год: «Единственное, чем мы располагали, – это некое общее знание, поэтому вся надежда была на то, что наши мускулы сами тотчас исправят любой просчет в выборе пути» (Tyndall, 1860, p. 74). Аналогичную мысль проводил и его современник-викторианец Джон Рёскин, провозгласивший, что истина – подразумевая истинное ви́дение – постигается нами из опыта непосредственного благоговейного контакта с природой (Colley, 2010, p. 101–141; McNee, 2017, ch. 5; Morrison, 2009).

Этот постулат стал отправной точкой для сравнительного анализа «эстетики гор» в интерпретациях Рёскина и Стивена – анализа, который провел Кевин А. Моррисон с опорой на философию Мерло-Понти (в молодости тоже увлекавшегося альпинизмом) (Morrison, 2009). Рёскин критиковал романтиков за то, что в пейзаже они не видят всей совокупности исторических и естественных нюансов и, напротив, многое привносят от себя, давая полную волю своей необузданной фантазии. Умение «видеть» выступает у него метафорой нравственного отношения к жизни. В часы общения с природой – а Рёскин был страстным энтузиастом пеших прогулок – он то и дело останавливался, чтобы зарисовать в блокноте какую-то часть скалы или заинтересовавшие его живые природные формы. По слухам, он оставался верен своей привычке, даже обследуя «камни Венеции»: блокнот и карандаш были всегда у него наготове, и он успевал на ходу зарисовать примечательную архитектурную деталь. Согласно выводу Энн Колли, «Рёскин хорошо понимал, что гаптическое и оптическое существуют не автономно, но действуют сообща. Прикасаться, наблюдать, ступать по камням – все это разные стороны единого акта видения, постижения» (Colley, 2010, p. 154–155). К новоявленным альпинистам Рёскин относился неприязненно. «Умение видеть горы человек развивает в себе не благодаря своему тщеславию, любопытству или любви к упражнению мускулов. Оно зависит от совершенства самого инструмента зрения – и от чувства, которым оно питается» (цит. по: Morrison, 2009, p. 503). Он обвинял альпинистов в желании покорить, а не «увидеть» горы. Среди альпинистов и впрямь были любители «упражнять мускулы», в чем легко убеждались читатели Тиндаля и Стивена, преодолевавших пешком огромные расстояния. Однако, как справедливо указывает Моррисон, отношение Стивена к скалолазанию определялось не только этим, но и его теорией о «воплощенном восприятии, согласно которой импульс воображению дает непосредственный телесный контакт с материальным миром» (Morrison, 2009, p. 500). Надо сказать, Рёскин, особенно в молодые годы, когда он без устали ходил по альпийским предгорьям, хорошо понимал значение этой материальной основы восприятия, реального контакта руки или ноги с окружающим миром для воспитания правильного ви́дения. Но если Стивен заявлял, что только скалолаз знает, как «читать» гору, Рёскин твердо стоял на том, что любой путешественник, оказавшись в горах, тоже способен «видеть» – и, может быть, даже видеть больше. В силу необходимости и любителю, гуляющему по горам, и опытному скалолазу приходится фокусировать внимание – скорее всего в ущерб более широкому охвату картины – на том, что лежит у него прямо под ногами, будь то камень, лед или снег. Тревельян, ветеран пеших прогулок, вдоль и поперек исходивший английские вересковые пустоши, тоже отмечал повышенную чувствительность ходока к тому, что находится под ногами (Trevelyan, 1913, p. 69). При ходьбе происходит непрерывный контакт ступней с землей или камнем, связывающий воедино прикосновение, равновесие и положение тела. Это почти как объятие. После одного особенно тяжелого, запредельно тяжелого подъема, Тиндаль записал в дневнике: «Чуть выдается шанс, я делаю передышку: ногами и грудью как можно крепче прижимаюсь к неровной поверхности скалы, чтобы за счет трения уменьшить нагрузку на простертые кверху руки, которые цепляются за какой-то крошечный выступ у меня над головой» (Tyndall, 1871, p. 10).

Помимо прочего, Тиндаль ясно дает понять, что в этих условиях только действие – даже если оно выражается не в поступательном движении, а в сверхнапряжении, позволяющем удержаться на отвесной скале, – спасает от паники. Для альпиниста возможность на себе испытать величие горы и не сорваться вниз, испытать восторг и ужас перед головокружительной высотой и необъятным пространством вокруг, реализуется благодаря движению и взаимодействию с этим пространством. Тело со всеми присущими ему чувствованиями (а вовсе не только зрение) – вот что возвышает ум и душу. Ален Макни вводит понятие «гаптического возвышенного», подразумевающего непосредственно воплощенный опыт восприятия горного ландшафта (McNee, 2017, ch. 5)[224].

Мерло-Понти обобщил подобный опыт, связав его с культурой в целом.

Как выразился Мерло-Понти, «мое существование в качестве субъективности составляет единое целое с моим существованием в виде тела и с существованием мира» (Мерло-Понти, 1999, с. 518). Надо думать, любой скалолаз понял бы, о чем говорит здесь философ, если бы скалолаз не действовал, а рефлексировал. «Найти опору» и «потерять опору» в смысле найти/потерять свое место в мире – метафоры, которые скалолазу объяснять не нужно. Одно неточное движение – и нога соскользнула с зацепа, земная твердь буквально ушла из-под ног: именно это и случилось в 1865 году, когда группа Уимпера совершала восхождение на Маттерхорн, обернувшееся трагедией: один за другим четверо сорвались вниз и погибли[225].

До современной детально разработанной теории альпинизма тогда было еще очень далеко – скалолазание являлось не столько предметом анализа, сколько практическим доказательством возможного. В литературе того времени подробно разбираются маршруты восхождения на ту или другую конкретную гору, но движение как таковое остается за скобками, несмотря на то, что, по замечанию Макни, «новый альпинизм» признавал «необходимость дополнить визуальные ощущения тактильными и гаптическими» (McNee, 2017, ch. 1, б/п). Ключевым в опыте восхождения теперь считался контакт со скалой. Скалолазы, работавшие (писатель-альпинист поздневикторианского периода Клинтон Дент настаивал на том, что скалолаз «работает») в английском Озерном крае, Сноудонии и шотландских горах начиная с 1870-х, намного больше, чем их предшественники, полагались на тактильное чувство при прокладывании маршрута: возник даже термин «ощупывать скалу» (Dent, 1885, p. 114). Такой подход требовал невероятной концентрации, «в которой был задействован каждый мускул» (ibid., p. 37). Подобное описание с упором на чисто телесные навыки можно в равной мере отнести как к альпинизму, так и к танцу или игре на музыкальном инструменте; согласно этой точке зрения, навык усваивается всем телом целиком, и процесс овладения навыком не является (во всяком случае в своей основе) тем, что называют осознанным познанием (conscious cognition). К элементам осознанности здесь можно причислить цель и волю, план, общую схему действий или ожидания от всего предприятия в целом, но не собственно исполнение.

Применительно к таким занятиям, как альпинизм, кинестетическое и проприоцептивное измерения, а также интеграция сенсорных и моторных функций практически не обсуждались, словно их понимание требовало чего-то большего, чем язык. Поэтому неудивительно, что в викторианской литературе о горах так мало прямых упоминаний о чувстве движения. Но и тогда, и позже авторы признавали наличие природного таланта к движению, равновесию и скорости, наличие особых умений, которыми некоторые люди наделены, судя по всему, от рождения (сознание тут по большому счету ни при чем) и потому считают их чем-то само собой разумеющимся: такие люди и становятся отличными скалолазами. Стивен воспринимал величие гор через движение своего тела. Однако далеко не каждый мог похвастаться такой способностью. Энн Колли для контраста приводит случай Роберта Льюиса Стивенсона: известно, что во время разговора он часто вскакивал с места и начинал ходить взад-вперед – движение было необходимо ему, в том числе для поддержания творческих сил, но горы он не любил. В горах он чувствовал себя словно бы взаперти, как во время тяжелой болезни – обострения туберкулеза, всю жизнь его донимавшего. Только в альпийском санатории в Давосе, где писатель проводил зиму, он несколько раз поздним вечером съехал с горы на санках, чтобы ненадолго забыть о «своей телесной неполноценности, почувствовать ритмы мироздания и насладиться хороводами мерцающих в вышине звезд» (Colley, 2010, p. 206). Сам процесс письма был сродни движению для Стивенсона, и два этих вида активности соединились в путевых очерках «Путешествия с осликом по Севеннам» (1879). Колли предлагает интерпретировать очерки Стивенсона как «пространство между пейзажем и телом». Действительно, процесс создания текста всегда был (и по сей день остается, даже в нашу компьютерную эру) формой движения – без чувства движения нельзя ни писать, ни читать. Пишущий задействует гаптическое воображаемое; у читающего глаза совершают движение вперед-назад, переходя с одной строки на другую.

В горах взаимодействие между зрительным восприятием и движением должно учитывать и такие параметры, как расстояние и относительная простота – или сложность – достижения цели. По мнению альпинистов, обычный наблюдатель не располагает нужным инструментарием, чтобы правильно судить о том, какое время и какие усилия нужно затратить для преодоления наблюдаемого горного ландшафта. Верно судить об этом может лишь тот, у кого есть реальный, личный опыт движения, когда зрение и непосредственный контакт с поверхностью находятся в постоянной тесной связке. По слухам, Джордж Мередит однажды заметил, что «у предводителя „Бродяг“ <Лесли Стивена> математически точный глаз, позволяющий безошибочно определять расстояния с учетом всех особенностей рельефа, как он не однажды уже доказал, открывая в альпийском высокогорье нехоженые тропы» (цит. по: Maitland, 1906, p. 357). Мартин Конвей, у которого за плечами был опыт восхождения на горные хребты система Каракорум, писал: «Когда <…> человек пешком исходил весь горный район и облазил один за другим многие пики и перевалы, на собственном опыте постигая, чем каждый отличается от всех прочих – и тех, что остались позади, и тех, что еще впереди, – внутри него сама собой образуется измерительная шкала, позволяющая определять глубь и ширь открытого взору пейзажа» (Conway, 1900, p. 8). Он говорил также, что качество круговой панорамы горных вершин зависит от возможности совершить полный поворот вокруг своей оси в непрерывном движении (ibid., p. 82–83). Неожиданное для всех восхождение Уимпера на Маттерхорн по северному склону, который издали казался неприступной вертикальной стеной, произошло словно бы по наитию, хотя такие наития случаются только у многоопытных альпинистов, которые чутьем понимают, что непроходимая стена на самом деле проходима. Надо сказать, Стивен сам сравнивал тело ходока или скалолаза с измерительным инструментом: не то чтобы физическое напряжение исчислялось в «математических единицах» и мы получали бы «точное знание» о том, какое количество энергии необходимо затратить, нет, скорее речь идет о том, что тело «переводит», скажем, снежный склон «в некую более осязаемую единицу измерения» (Stephen, 1936, p. 225–226)[226].

В широкой социальной перспективе ходьба и скалолазание – и вообще, всякий спорт и всякое исполнительское искусство – настойчиво свидетельствуют об отношении «естественного» индивидуального тела к «неестественным» социальным условиям. У людей в буквальном смысле поменялась почва под ногами, начиная от обуви «на тихом ходу» до асфальта и эскалаторов, а после поменялась снова: только представьте себе, сколько людей теперь часами держат ноги на полу автомобиля и сколько часами просиживают перед разными техническими устройствами, вовсе не задумываясь ни о своих ногах, ни о почве под ними. Новая скорость, воздушные полеты, панели управления… Все это когда-нибудь найдет отражение в истории чувства движения. Однако сейчас я хочу обратиться к миру нового танца.

Танец – одна из ключевых метафор Ницше, как хорошо известно всем его читателям. Танец – символ жизни, а с поправкой на исторический контекст это символ свободы личности, свободы движения и агентности. Как для танцовщиков, так и для зрителей танец, помимо всего прочего, включает осознанность движений и действий.