В те дни я действительно могла лишиться зрения. У моей бабушки по отцу была глаукома, перед смертью она ослепла на оба глаза; мои пожилые родители тоже страдали глаукомой в довольно тяжелой форме; я боялась, что и меня со временем это постигнет. Я нервничала, злилась, плакала, и в глазах то и дело туманилось, темнело – но я ни на что не обращала внимания, днем бегала по больницам, искала специалистов, а вечером сидела в гостиной и курила. Так продолжалось больше месяца.

Бабушка не знала о том, что случилось, ведь внешне с ребенком всё было в порядке: ест молоко, писается в постельке, днем смеется, ночью спит, посапывает. Беленький толстенький правнучек – разве похоже, что он болен? Что не так, в чем беда?

Бабушка ни о чем не спрашивала и ничего не говорила – это же бабушка. Она чувствовала: раз я молчу, значит, есть причина. «Всегда сначала подумай, поставь себя на место другого».

Бабушка сначала пробовала уговаривать меня не курить, но я сказала ей, что у меня проблемы на работе, как решатся – перестану.

На столике рядом с пепельницей появился пакетик с арахисом – бабушка положила.

Захочется курить – беру арахис, кладу в рот; с арахисом во рту— закуриваю…

И так ночь за ночью. Сколько я сидела в гостиной, столько не спала бабушка в своей комнатке. Мы смотрели на ту же луну, молились тем же богам: я за сына, бабушка – за меня.

Наши сердца словно переговаривались, но бабушке было тяжело из-за того, что она не может мне помочь. Поэтому она решила вернуться к себе домой – чтобы не добавлять мне хлопот. За столько лет бабушка впервые сама предложила уехать, но как же ей не хотелось этого!

Поезжай, бабушка, мне и правда сейчас не до тебя. А раньше-то мне хотелось, чтобы ты здесь пожила по-настоящему счастливой жизнью. Когда мне было пять или шесть лет, я говорила: «Бабушка, когда у меня родится ребеночек, ты будешь мне помогать!»

Неужели я могла такое сказать в том возрасте?

Помню, бабушка сшила мне первую куклу – из тряпок. Кукла была большая, я держала ее на руках, словно настоящего ребенка. Глаза и нос кукле нарисовала бабушка, она же сплела ей две косички из шерстяных нитей, сделала курточку, штанишки. Зимой кукла надевала теплый жилетик – тоже бабушка связала.

Тогда ей не было еще и шестидесяти, она смеялась: «У-у-у! Когда у тебя будет ребенок, бабушка уже станет щепоткой пепла и улетит на западное небо…»

И вот бабушка дожила до дня, когда мне потребовалась помощь с ребенком.

До самого отъезда бабушка не знала, что на самом деле случилось, только чувствовала – что-то серьезное.

Она мне наказывала: «Помни, деточка: сама не свалишься – всё сможешь преодолеть, а если сама упадешь – никто тебя удержать не сможет».

Я усердно таращила свои красные, как у кролика, глаза, пыталась улыбнуться бабушке, но улыбка не получилась, потекли слезы, горло перехватило, и я ни звука не смогла из себя выдавить.

Бабушка похлопала меня по плечу: «Если ты не спасешь своего ребенка – никто не спасет. Бабушка знает: ты – сможешь!»

Бабушка не обманывала: в ее глазах я была человеком, который может всё. Я помню ее слова. Я знаю, что если я свалюсь, то никто не спасет моего сына. Я перестала плакать – если все силы уйдут в слезы, какой от этого толк? Я, крепко прижав к себе сына, решилась уехать в Америку. Это путешествие заняло десять лет.

Каждый год мы с ним ходили на повторные обследования, каждый раз – как на эшафот, каждый раз – словно в ожидании приговора. И так до тех пор, пока в прошлом году доктор не сказал моему мальчику: «Ван, в следующий раз приходи обследоваться после свадьбы – всё хорошо. Удачи тебе!» У меня от радости слезы так брызнули, что попали прямо доктору в лицо! Вы видели когда-нибудь, чтобы слезы летели во все стороны? Так бывает, если мать копит их в себе десять лет.

– Сынок, давай ты женишься лет в шестьдесят? Маме тоже не хочется ходить на повторные обследования!