– Бред это всё, – я закрыла маркер. – Отдушевные выкидыши. Выкидываю для здоровья, чтобы уродов, в словах, не рожать. Тост? Тост. Ага, – волосы, чёрные, теперь лезли мне в глаза. За ушами не держались. Я заправила. – Так, ребята, я знаю Марка дольше вас всех, взятых вместе, – приглушённые смешки. – Бывало, жалела, что знаю его. Но не потому, что он, потому что я. Лучше, чем у меня, старших братьев у людей не было. – Вася поднял вверх большой палец, поощряя на продолжение (мне было трудно говорить, если больше двух). Я вздохнула. – Сегодня он состарился на год, что печально, но положено отмечать, поэтому… выпьем. За то, чтобы он был. Сука, да.

– Аминь, – заключил Колян, одним глотком осушил банку, с хрустом скомкал в кулаке и отшвырнул в угол к прочему мусору.

Мы панковали в гараже Зубченко. Прогуливали в нём школу, курили (не всегда сигареты), пили (не всегда апельсиновый сок) и просто дышали. Петя лупил по покрышкам и карбюраторам палочками от ксилофона. Марк, вместе с гитарой, подключался к усилителю, и перегружал гараж – музыка рикошетила от стен и собиралась сгустком в сердцевине. Оля притащила сюда мольберт. Гуашью, с ватманов на правой стене – каменные кресты, куклы Вуду, ритуалы, казни, сатанинские мессы. Для Алины приносили пирожки от тётки или пирожные, где вишенка, на шапочке крема (брат завязывал черенок узлом во рту; пытался долго, результат того стоил: слюнотечение). Всем скопом пытались показать ей, насколько бывает вкусно жить, а она красивая. Алина называла нас идиотами, но заботу принимала. В гараже хранился полосатый матрас. Куда периодически стелили простынь.

Таня отвергла предложение присоединиться, и я её понимала. Мы стали теми, с кем родители запрещали водиться: плохие дети, протестующие против всего дурного и всего хорошего. Убегая от дурного и хорошего… в зеркалах.

Не топись, зимой мы бы окоченели. Зубченко-старший укутал герметиком железные ворота. Нам нравилось писать баллончиком один лозунг поверх другого, призывая то смерть, то свободу, то братство.

Пока ни наступило утро.

Алина посмотрела на меня, улыбнулась. Я кивнула. Она вытащила телефон, повела пальцем по экрану. Нашла минус. Я встала. Под великом. «Ребята, – сказала, внутренне дрожа, стараясь глядеть мимо Марка (всё по плану, я это планировала), – тост тостом, а поздравление – вот». И запела. Девятке, себя не считая, в гараже. Уитни Хьюстон. Голосом, рвущим бокалы. «I will always love you», – выводила, импровизируя. Под фонограмму. Всеобщее молчание. Перед модуляцией глянула тому, кому пою, в глаза. И разбилась в них на атомы: материя в чёрной дыре. Время остановилось. Когда поёшь, ресницы, верхние и нижние, лучше держать вместе. Чтобы ничто не отвлекало от вибрации в тебе. Звук вибрирует. В звуке – всеединство. Звук – это я. Не речь, не слова. То, как я их вывожу: портаменто до четвёртой октавы, скольжение ввысь, пока голос ни потеряет человечность. Там, на высоте, он напоминает инструмент. С мелизмами можно обращаться вольно, если поёшь подросткам, к тому же, своим. Позже, не гораздо, но позже, я голос точила. Как карандаш ножом, как слово болью, как мысль – исследованием. Чтобы стать Манон, Минни, Иолантой и Маргаритой, каждой из них в полной мере. Голос – Марты, голос – вместо Марты. Я – инструмент. Там, в гараже, я, бледный карлик с синим пламенем в очах, играла тому, кто, один из всех, был способен играть на мне.

– Ни-ху-я-себе, – сказал Лёха.

– Ты у нас, значит, дива-инопланетянка, – сказал Петя.

– И ещё молчала всё это время, – сказал Коля.

– Тебе выступать надо, – сказал Вася.

– Я тоже тебя люблю, – сказал Марк. Он поднялся. Оля встала с его коленей. Я подошла к нему и обняла. Приятели, наша восьмёрка, подумали: это мило.

Библида наложила на себя руки. Я накладывала на себя руку с бритвой. У неё с возлюбленным братом было, по преданию, безнадёжно. Меня одна надежда и грела. Кому горше, поди разбери.

Алина догадывалась. Не выспрашивая, не говоря ничего ни в порицание, ни в поощрение, она видела: младшая сестрёнка Оболенского предпочла бы оказаться не собой, а его девушкой. Ну, которая из блондинок дура?