Помню, глядела в воду, на реке, и ждала, пока оттуда выйдет Волхова. До слёз хотелось с ней поговорить. Никто не поднялся. В воде отражалась я.
Вася Зубченко по настоянию отца не ушёл в техникум после девятого. Алина брела по струночке, по стеночке, покачиваясь от булимии. Костлявая, улыбалась по-голливудски и ходила по-подиумному. Не улавливая перемены: вместо восхищения на неё смотрели с жалостью. Нас сбило вместе, в компанию, во главе с двумя мажорами, Зубченко и Оболенским. Село и город. Помещик и аристократ. Последний, брат, везде как-то краем. Пришёл, собрал вокруг себя людей (а давайте-ка приспособим заброшенный склад под концертный зал, везде играют на гитарах, можно вампирский антураж создать, будет тёмное искусство, как круто, продолжайте, без меня, всем пока) и… обнял меня и Хельгу, с двух рук, махнул и утёк. Не держался ни на чём одном.
Таня Скворцова сутками напролёт сидела за монитором: «Жизнь – игра. Билет тянем, не глядя. Предыдущий платою отдав». Надю отдали в подготовку. Диана Чекова третировала нашу двоюродную сестру жёстче, чем кого бы то ни было. Четвёртая продолжала молчать.
Второго декабря, в день рождения Марка, падал снег: оседал на пальто, таял на ресницах, мёрз с губами вместе.
Мы входили в класс втроём, с братом и Таней, кого, хоть и перестали травить, в объятия не приняли. Кузина шла с нами, тихонько, не отсвечивая.
Взорвалась хлопушка. Нас обсыпало конфетти. Бумажный фейерверк. Марк улыбнулся. Он улыбался так, что радостно становилось всем.
– С днём рождения! – не в лад невпопад прокричали ребята. Шестнадцать – возраст согласия на жизнь, в низком, как бас, её проявлении.
Я взяла его за руку. Пожала её. И отпустила.
Гаражные записи
Брат целовал Олю. Алина сидела на парте, единственная, кто заметил, как я впилась ногтями в запястье. Её волоокие взгляды не обнажали изнанку, зато, как губка, впитывали всё, что она замечала. Таня закатила глаза. Вася похлопал Марка по плечу. Зазвал вечером в отцовский гараж отмечать. Мы с Хельгой, обе, вслух улыбались, шёпотом крича. Она понимала во мне угрозу.
«Ты – нечто слишком прекрасное, чтобы владеть им без желания обладать», – сказал он мне утром. Будь чуть менее прекрасной, владел бы себе спокойно. Я улыбнулась. Я подумала: «Если бы все признания мира, когда-либо сказанные людьми, образовали одно, совершенное, я бы произнесла его». За неимением подобного, промолчала. Молчала и смотрела, как другая не парится.
– Хорошо устроился, – шутил Васин приятель Петя, тощий как палка, такой же прочный. – Каков стервец, двух красоток захапал, значит, ну-ка давай делись!
Звонок разорвал нас. Он делал это всегда.
На литературе я представляла, как моя Лика бежит. Кусала ручку; кусала руку. Вопрос стоял такой: «Как выбраться из круговорота пробуждений и смертей?» Даша и Эля, красная кофта и серый свитер, прикрывали бездеятельность. Вела у нас не тётя, вела Алла Михайловна. Юбка-ёлка. Ноги в ботинках.
Я думала о смерти. Оля думала о смерти. Я говорила: «Как победить её?» Она говорила: «Самое позитивное в жизни – это поиск причин для временной отсрочки самоубийства». Мы поместили смерть в середину своей головы. Марк прав. Надо как-нибудь разобраться с ней, чтобы жить. Понять её что ли.
– …тоже хочу написать что-нибудь своё, – сказала Эля, не оборачиваясь, – каково это? Ты же пишешь. Дашка читала и восторгалась три часа.
– Если можешь не писать, лучше не пиши, – вздохнула я. – Не говорю, что не получится… Но держать в голове кучу линий… – глянула на Ранину и поняла, кем будет следующее тело.
тетрадный листок с сумбуром: