Тем летом меня попытались изнасиловать четыре раза. В первый я жутко испугалась, отдирая от себя руки Элиного отца (зашла к ней домой, чтобы занести пару книжек). Тот оказался один, и был пьян. Я завизжала так, что полопались, наверное, железные кружки: ни один из соседей на зов не явился. Пришлось вспоминать то, чему папа и Марк меня учили. Коленом в пах, локоть в горло, кулак в солнечное сплетение. Вырубить не выйдет, но выиграешь пару секунд, чтобы сбежать. Мне пришлось разреветься, чего я очень не любила. Пока шла к тётке, выплакалась. Слёзы вытерла, спину распрямила и вошла, гордо, со взглядом царицы. Никому ничего не сказала: «Сама разобралась».

Второй раз случился в тёмном переулке, когда я возвращалась от Даши одна, брату не сообщив (он встречал меня каждый раз, когда задерживалась допоздна). Маньяк был похожим на Чикатило, насколько я успела рассмотреть. Схватил меня со спины на руки, не учтя охотничьего ножа, что я носила на ремне. Вслепую, один раз в живот и второй, опять же, не видя – в сторону глотки. Выжил ли, ранен ли, оцарапан ли, я не знаю. Бежала, не выпуская ножа. Лезвие, алое, блеснуло под фонарём, когда ноги донесли меня до света. Я рассказала Марку. Его трясло похлеще меня. Хотел отыскать и "добить гада". Я отговорила.

Третью попытку предпринял соседский мальчишка, когда Марк развлекался с Олей. Чувствуя себя самым несчастным человеком и зная, что нет, не самый несчастный, я бродила в огороде. И ответила на его «Привет». Лет на пять постарше, он спросил: «Не хочешь покурить?» Я перелезла через забор. Ну, перекурим, ну поболтаем, подумаешь, если что, загрызу. Напустил дымка в бутылку, с куска чего-то на сигарете, через жжёную щель, и сказал вдыхать.

Мир закачался. Время споткнулось и пошло рывками. Всё живое во мне ушло в три точки: голова, сердце и пах. Я сидела под малиновым кустом, бросив мозги на колени. Над закрытыми веками мелькали салюты. Мысли стали односложными и пелись, как ритмованный и рифмованный сэмпл. Мне было плохо, позже рвало, я отплёвывалась от комков зелёной каши. «Кирпичом не стоило, пожалуй, – сказал он, – камня бы хватило». И принялся задирать мне футболку, повалив на газон. Похоже, я заколдованная. Именно в этот момент на горизонте появился брат. Кому-то пришлось плохо. Вряд ли хуже, чем мне.

Необычное ощущение, когда не понимаешь, где ты и с кем. Вспоминаешь, но не можешь собрать память воедино. Больше одной мысли в коробку передач не помещалось. Отдельно слово, отдельно его смысл – как хвост, вослед. Их единство – больше, чем жить, желаемо больше, чем жить. И невозможно.

Марк отнёс меня на кровать, когда смогла держать себя в себе: блевать было нечем, желчью разве что. Поил водой. Я отказывалась, вяло махала на него. Времени не было. Мог пройти час, мог год. Мог не проходить. Думала я также о трёх вещах: дом, мама, любовь моя. Последний, как отоспалась, отчитал по первое число. Запретил якшаться с кем ни попадя. Я фыркнула и сообщила ему о своих переживаниях: «Хочешь запереть, охраняй или пригласи стражу». Что было сказано: я не вещь. Что услышал брат: кто ты такой, мне указывать.

Он взбесился, всерьёз. С бесом в глазах стоял надо мной, сдерживая руку от пощёчины. Я подумала в него: «Почему, Марк. Почему меня хочет кто угодно, кроме тебя?» Он собрался и ушёл, чтобы не проломить мне череп.

Впоследствии, из болтовни тёти Юли, я узнала: «Соседского Мишу забрали в армию. Будет родину защищать». Косолапо подкатил. Имя ему пошло.

В четвёртый раз, на летней кухне, моё терпение лопнуло.

– Возьми нож. Он у меня в сумке. Отрежь мне руки. Ноги. Язык. Выколи глаза. И с остатками делай, блять, что хочешь! – крикнула я на одноклассника Ваню. Тот полез целоваться после просьбы подтянуть по физике. – Раньше, чем ты это сделаешь, глаза, язык и прочее я сама тебе отчекрыжу!

Одноклассник Ваня испугался моей экспрессии и мгновенно испарился. Сам, я ничего не делала. «Чёрная женщина, кладбищенский цветок, старческое пятно на руке», – так я называла Хельгу. С ней был Марк. С ней, острой, как шпиль Петропавловской крепости. Туда она его заточила. Убить её? Сама жаждет смерти. Разбить её? Сама стремится к боли. Заставить её страдать? Она у нас романтизирует страдание. Что я могла ей сделать? Ничего.

В шкафу, после отца, осталась бутылка Чиваса. Я открыла её. Понюхала. Мне не понравилось. Я глотнула. Мне не понравилось. Я выхлестала половину.

– Трахаешь её, да? – язвительно спросила у зеркала, глядя на детский лик. – Берёшь, что хочешь? Черта с два возьмёшь там, где больше надо. Говорить с тобой не буду. Видеть тебя не желаю. Пошёл ты нахуй. Не хочу я тебя, ничего от тебя не хочу. Зачем нас одна мать родила. Зачем, мама, зачем? – у того же зеркала (у сходства на сей раз) спросила я. – Зачем он мне сдался? Он, не кто-то другой. Любви нет, мама. Точно, нет. У тебя была. У бабушки была. А у меня нет. Почему? Потому что не к постороннему. К себе. Такая эгоистка.

Я взяла ножницы и отрезала себе волосы. По плечи. Они ему нравились. По плечи. Голову – на плаху, патлы под шапку. Как Анна Болейн, как Мария-Антуанетта, плечи и всё. И нет башки. Шея есть. Короче. По шею. «Cherchez la femme, – подумала я, – ищите женщину. Она разрушит вашу жизнь».

Вернувшийся Марк побелел до корней. Я, пьяная вдрызг, лежала на полу. С бутылкой вискаря и подстилкой из собственных волос.

– Ты не могла сама, – сказал он. Голос за последние месяцы опустился до баритона и, похоже, продолжал падать. Бархатный… низкий. Низко это всё. – Кто? – сказал он, стоя в дверях. – С кем ты здесь бухала, сука? – Тихо, ровно и страшно.

– Марк, – проговорила я, сев среди качки, на борту фрегата. – Я люблю тебя. – Так тяжело мне, ни раньше, ни позже, не давалась ни одна фраза.

– Я тоже тебя люблю, но причём…

– Не так.