– Когда меня не видят, я не существую, – проговорила она, выводя чёткие контуры за пределами настоящих, для объёма. – Ты ещё такая маленькая, – она с жалостью глянула на моё отражение из-под ресниц, – потом поймёшь. Они хотят, чтобы мы выглядели, а не были. Никого не волнует, кто ты. Только твоё лицо, твои сиськи и вагина, – жвачку в рот, косметичку в сумку. Улыбнулась и вышла. От бедра. Уверенно шагая на каблуках.
Я расчесалась, глядя на себя. Марк говорил: «С таких лиц писали мучениц», – имея в виду большие глаза. Постоянно с мальчишками. С детства. Играли в пиратов, в Робинзонов, в первооткрывателей или кладоискателей. Ни один не воспринимал мои сиськи. Нельзя воспринять то, чего нет.
За спиной мелькнула тень. Обернулась – тень исчезла.
Тень, которая держит ручку
Этого никто не прочтёт; пишу, чтобы
«Если порезать лицо, начнут слышать голос?» – спрашивала я себя. Я хотела носить маску. Теперь моё лицо – моя маска. С галёрки не видно. Зато слышно. Может, галёрка одна меня и поймёт.
(в режиме реального времени):
Если выгляну в окно, увижу Грибанал. Я дома.
Могла раскинуться на два этажа, но скрылась в комнате с задёрнутыми шторами, обложившись дневниками и папками. Там наброски.
Макс пришёл, когда я его не ждала. Встретила в стельку. С бутылкой в руке. Сказала: «Давай танцевать?» И закружила его. И смеялась. Он сказал: «Марта, ты феномен. Ты – ходячее исключение. Вон, в татуировках вся. Гёте, Ибсен, Верлен. Скоро ноты бить начнёшь. Молчу про гитариста на груди… плохая девочка от оперы, двадцать с кепочкой, а туда же, дива. Всё тебе спускают с рук. Нет, остановись, послушай! Ты нарасхват. Консу не закончила, а уже нарасхват. Будешь в Ла Скала петь, в мировых… Всё тебе дано. Всё, к чему люди лоб прошибают, дано на блюдечке. Жестокая Турандот, что ты… что ты творишь?»
Что ты творишь, значит. Уговаривал включиться, так получай; мне нравилось петь, себя не помня. Думать безлично. Вспомнила. Личность свою. Ответила: «Живу. Пока живу. Не хочу, но живу, тону в пучине вместе с Пуччини… Ну ты чего, давай станцуем?» Он спросил, хожу ли я на сеансы. Танцевать не стал. Странный человек. Думает, всё измеряется успехом. Относителен мой успех.
Началось банально, с замены. Ловит меня раз заслуженная наставница, глазами впалыми сверкая, и говорит: «Ярославну знаешь? Партию знаешь?» Партию знаю. Память отличная. «Вот и всё, – говорит, – заболела у нас Ярославна. Сегодня князя Игоря оплакивать будешь ты. Да. Не подведи меня, Оболенская. Не тебе, голосу твоему шанс даю». Я оплакала. Искренне плакала. Поэтому заметили. По кому и сейчас. Через князя. Князь нашёлся. Я потерялась.
Лицо гитариста, в моём вырезе, скрыто тёмными волосами. Он извергает звук из струны. Одна я знаю, кто улыбнётся, подними тот голову.
(в режиме отсутствия времени):
– Люди похожи на конфеты, – говорила мама. – Приходится надкусить, чтобы узнать начинку.
Папа был, как Вилли Вонка, только с семьёй и менее эксцентричным.
Мы с братом ходили под руку: так удобнее. Ему нравился запах моих волос. Токсикоманил помаленьку. Если сесть, в буфете, к нему на коленки, ребята посмеются: «Последний шанс казаться выше?»
Тёте Юле было не до смеха, отчего, неясно. Я успела подзабыть о тяготах взросления с вытекающими из него последствиями, и отплясывала в душе, устраивая светомузыку из разных напоров струй. Подпевала Оззи Осборну: «Let me hear you scream!» Марк в позе Будды восседал на крышке унитаза, закусив губу, наморщив брови и сощурив глаза. Он, в упоении, отбивал такты по барабанной парусине джинсов. То ли мы забыли крючок на петлю накинуть, то ли сделали это неплотно, но тётя, не подозревая подвоха, проникла внутрь.
– Что здесь происходит? – вскричала она, еле удержав корзину с бельём на стирку. Вроде музыка играла не так громко, да и вода слышимость глушила. Надя спала в детском саду, будить некого. Я в мыльной пене, как в римской тоге. Тицианова Венера, версия: Освенцим. Марк, чистый ритм. Билл Уорд… скорее, Кит Мун. Собственной персоной.
– А что, собственно, происходит? – как обычно, первым среагировал брат. – Вы зашли к нам в ванную!