заметка годичной давности:
Я пишу примитивно. Без сложных конструкций и терминов. Не потому, что я их не знаю или не умею применить. В противовес. Чем сложнее система, тем более она шаткая. Чем изощрённее ругают друг друга оппоненты, тем меньше вероятность прекращения ссоры. С законами так же. И с историей. Оценка – взгляд того, кто смотрит. Опыт, характер, профессия, национальная принадлежность – всё играет роль. Я отказываюсь признавать себя гражданкой одной страны. Представителем социального слоя. Носителем личности, с эмоциями и стереотипами. Я смотрю в целом. Глаза, способные видеть целое, подразумевают отсутствие шор. Пол, возраст, раса, воспитание. Я вижу, что происходит в мире: шизофреник, бьющий сам себя. Россия, Штаты, Европа, Азия. В сети – глобальная деревня. Страшен не конфликт стран, а иллюзия их конфликта. Не экстремизм, а иллюзия экстремальной идеи. Что бы ни проповедовалось, оно не работает. Мы всё уже проходили. Двадцатый век показал человеку его лицо. Сталин, Рузвельт, Черчилль. Гитлер, Муссолини. Дети, кухня, церковь. Атеизм, товарищи. Бездуховность. Слежка. Хиросима и Нагасаки. Холокост, концлагеря, опыты на пленных. Зверские пытки ради самих пыток. Коллаборационизм и борьба. Все хороши. Не так важно, кто прав. Все правы и все неправы. Важно зло в человеческой природе. Необходимость войны. Потребность во враге. Но, если мы все, палачи и мученики, лгуны и простаки – суть одно, земляне… что в сухом остатке? Оружие не на том уровне, чтобы меряться, чьи яйца (пардон, ядра) больше. Громыхни, и планеты как ни бывало. Победители пишут историю и не могут дописать. Победитель – последний человек. В мире без людей.
#np Besomorph – Daydreamer
Если сопоставить две сцены, многое прояснится. Оттуда и отсюда.
Правая рука, по имени Макс, старше меня на тридцать лет. Я, по его словам, ангельской красоты девушка. Которую он чертовски хочет. Недавно он возил меня на острова. Там мы пили, отдыхали и прекрасно проводили время. Мне хотелось танцевать, и я танцевала, перебирая босыми ступнями землю. Под платьем ничего не было. За мной летел подол и волосы, светлые, как всегда. Любовник, которого я не люблю, смотрел на меня. Я на него не смотрела. Танец смерти – не перед смертью. После неё.
Однажды мы с Марком нашли заброшку, где жил неизвестный художник. Там было много картин, никому, кроме нас, не нужных. Абстрактные лица, фракталы очей. Ходили там долго, думали: выставляют кого-то в галерее или нет, вопрос удачи, а не таланта. Брат включил музыку. Я разулась, несмотря на пыль и дощатый пол. Дело было летом. Сарафан был белым. Я, девчонка у обочины мира, в дыму (тогда уже курила) падала в черноту его глаз.
Вперёд в прошлое
Стрелки часов, в деревянном овале, застыли на двенадцати.
Фарфоровая кукла, балерина, таращилась прямо перед собой, голубыми глазами в чёрных ресницах. Коса вокруг головы. Украшение – белое перо. Перо цапли. Крылья истыканы ножницами. Мной истыканы.
Сувенир из Берлина, куда я, солистка, ездила, с хором, выступать. С тех пор, как Пётр великий прорубил окно в Европу, она открылась нам во всей красе. Тогда, под старыми снимками, в полумраке, я не вспоминала турне, глядя на куклу. Были тени у Марка под глазами. Тень кругов, тень ресниц. Футболка – оскаленный волк.
тетрадный листок с того вечера:
– Пустишь волка на порог?
– Псом замучился. Расхандрился, передрог весь, иссучился.
– Где вели его ветра?
– В степных пустошах. Голод брюшный – маята…
– Выше чувства нет.
– Слышишь? Воет под окном. Как просится!
– Пустишь, дура, волка в дом? Начнёт с лица…
– Как знаком мне этот стон! Струны острей он. Издалёка, испокон… плывёт над Рейном.
– Сгложет мясо на костях. И оближется.