— Кстати, только не вздумайте болтать про Архангельск с кем попало, — довольно жестоко сказал я, поймав себя на этой мысли, — или вам придется объяснять, откуда вы все это узнали.

Но он меня не слышал. Я не оставил камня на камне от его замка надежды. Мне было его очень жаль.

— Может быть, они научатся, — добавил я, желая сказать что-нибудь доброе, — и не повторят ошибок.

Научатся ли? Когда я смотрел в затуманенные слезами глаза Журналиста, мне от всего сердца хотелось, чтобы так и было!

В то время как квартира Журналиста до моего приезда еще только стояла на пути к превращению в хлев, обиталище Полицейского уже давно перешагнуло эту грань. Комнаты были страшно запущены, притом без всякой необходимости. Во многих домах санузлы находились в плачевном состоянии, но люди все же по возможности старались всеми силами поддерживать чистоту. Иначе дело обстояло с Полицейским. Он жил в условиях, кои невозможно описать приличным языком, и ничего не делал для того, чтобы остановить прогрессирующее накопление пыли, грязи и мусора.

У него был слуга-китаец, который, создавалось такое впечатление, объявил бессрочную забастовку и которого Полицейский то ласково уговаривал, то яростно укорял, причем, насколько я мог видеть, одинаково безрезультатно. В подвальных помещениях его дома жила или часто собиралась стайка китайцев, слонявшихся по вестибюлю и заглядывавших вверх сквозь прутья перил на лестнице, ведущей в подвал. Была еще какая-то загадочная женщина, которую я никогда не видел, но иногда слышал, когда поднимался по лестнице, она истерически кричала и угрожала маленькому Полицейскому физической расправой. Порой он огрызался, и однажды такая scène d’amour[20]прервалась оглушительным грохотом бьющейся посуды. Однако сия любезная дама, которая почему-то представлялась мне большой и мускулистой, с развевающимися волосами, что-то вроде горгоны Медузы, всегда успевала исчезнуть к тому моменту, как я добирался до верха лестницы, и после громкого хлопка дверью, совпадавшего с ее исчезновением, воцарялась мертвая тишина. Маленький Полицейский с вечно извиняющимся видом встречал меня так, будто ничего не случилось, а его непослушный слуга-китаец, снизойдя до открытия входной двери, стоял у лестницы с загадочной и насмешливой ухмылкой на злом лице. Словом, жилище это было в высшей степени жуткое.

Марш подготовил почву, и Полицейский рассыпался передо мной в знаках уважения. К счастью, мне нечасто приходилось пользоваться его гостеприимством, но, если до этого доходило, было трогательно видеть, как он старается устроить меня со всеми возможными удобствами, насколько позволяли его отвратительные условия. Несмотря на дрянной характер, гнусную двуличность и приторную лесть, он все же обладал человеческими чувствами, временами выказывал подлинное желание доставить удовольствие не только ради наживы, искренне и горячо любил своих детей, которые жили в другом доме.

Это был исключительно тщеславный и хвастливый человек. За свою карьеру он собрал коллекцию подписанных фотографий именитых людей и любил демонстрировать их, в сотый раз твердя, что, дескать, граф Витте сказал то, да Столыпин сказал это, а такой-то сказал что-то еще. Я подшучивал над ним, делая вид, что всерьез слушаю, и он толковал мою терпеливость как знак уважения к великим людям и признания его выдающихся связей и был этим очень доволен. Его переполняли грандиозные планы свержения красного режима, и малейшее проявление терпимости к его комбинациям окрыляло его энтузиазмом и вдохновляло его гений на похвальбу и пустословие.

— Ваши предшественники, если позволите так выразиться, — пустился он в разглагольствования в мой первый приход, — к несчастью, проявили некомпетентность. Даже господин Марш, несмотря на все свои достоинства, почти не разбирался в своем деле. А вот вы, Михаил Иваныч, я вижу, человек понимающий, человек совсем из другого теста. Я, например, изложил Маршу план, — он конфиденциально наклонился ко мне, — разделить Петроград на десять частей, захватить каждую по очереди и таким образом выгнать большевиков. Можно было не сомневаться в успехе, но господин Марш и слышать об этом не хотел.

— Как же вы собирались это осуществить?

Он схватил лист бумаги и стал поспешно черкать, желая проиллюстрировать свой потрясающий замысел. Он аккуратно разделил столицу, в каждом районе поставил соответствующего главу, в полном распоряжении которого находились полицейские силы и около полудюжины полков.

— Дайте только сигнал, — театрально вскричал он, — и город Петра Великого будет наш!

— А верховный главнокомандующий? — полюбопытствовал я. — Кто станет губернатором освобожденного города?

Этот оптимист только улыбнулся слегка смущенной улыбкой.

— О, губернатор найдется, — сказал он довольно робко, не решаясь выразить самые сокровенные надежды своей души. — Может быть, вы, Михаил Иваныч…

Но это великодушное предложение было чисто формальным знаком вежливости. Было ясно: от меня ждут, что я удовольствуюсь второстепенной ролью человека, возводящего королей на трон.

— Что ж, если все уже готово, — сказал я, — почему бы вам не протрубить в трубы, а мы посмотрим, как падут стены Иерихона?

Человечек покрутил ус и виновато усмехнулся.

— Но, Михаил Иваныч, — сказал он, осмелев и балансируя на грани фамильярности, — э-э-э… средства, разве вы не знаете, ведь в наше время, знаете ли, без… э-э-э… денег никуда не сунешься, не так ли? Вы, конечно, вполне понимаете, Михаил Иваныч, что я лично…

— Во сколько, вы сказали, Маршу это обойдется? — перебил я его.