— Завтра. Надо еще кое-что сделать. Сколько у вас денег?

— Для себя мне хватит, но без запаса.

— Я оставлю вам все, что у меня есть, — сказал он, — а сегодня же пойду повидаю старого коллегу, который, может быть, сумеет достать еще кое-что. Ему полностью можно доверять.

— Кстати, — спросил я, когда этот вопрос был решен, — вы никогда не слышали про капитана Зоринского?

— Зоринского? Зоринский, Зоринский… Нет. Кто это?

— Один тип, который, похоже, много о вас знает, — сказал я. — Говорит, что он друг Мельникова, хотя при мне Мельников никогда не упоминал его имени. Вчера он особенно хотел знать, по какому адресу вы теперь находитесь.

— Вы же ему не сказали? — нервно осведомился Марш.

— За кого вы меня принимаете?

— Послезавтра можете ему сказать, — рассмеялся он.

Марш отправился к своему коллеге, сказав, что предупредит его о моем возможном визите, и пробыл там весь день. Я остался у него и мелким почерком на кальке изложил предварительный отчет об общей ситуации в Петрограде, который собирался просить Марша взять с собой. Чтобы быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам, дописав, я свернул кальку и отдал ее Марии, и та спрятала ее на дне ведра с золой.

На следующее утро Марш явился в квартиру номер 5 в огромном тулупе с меховым воротником, который наполовину скрывал его лицо. В такой маскировке он собирался бежать через границу. В качестве паспорта он взял удостоверение личности своего кучера, который приехал в Петроград с экспроприированной фермы, чтобы повидаться с Марией. Марш нарочно испачкал лицо, и с трехдневной рыжеватой щетиной, шоферской фуражкой, надвинутой на уши, и большим мешком за спиной, который придавал ему вид крестьянина, Марш выглядел… да совершеннейшим пугалом, говоря попросту! Костюм его не поддавался описанию, но в толпе крестьян он не вызвал бы особого интереса.

Благодаря уверенности в том, что, уезжая, он поступает правильно, к Маршу полностью вернулось прежнее расположение духа, и он громко шутил, добавляя кое-какие последние штрихи к своей маскировке. Я отдал ему свой отчет, и он сложил его в плоский квадратик размером с четверть ладони, снял сапог и спрятал квадратик в носке.

— В аду прибавится новоприбывших, прежде чем большевики его обнаружат, — сказал он, снова натягивая сапог и засовывая в брюки тяжелый револьвер.

Бедная Мария ужасно огорчилась из-за отъезда Марша. Не меньше расстроился и кучер, который не мог найти слов, чтобы выразить свою ненависть и негодование по поводу поступка старшего из двух конюхов — тот примкнул к большевикам, участвовал в разграблении загородного дома и фермы Марша, а теперь стал комиссаром и получил хозяйство в свою полную власть. Кучер исчерпал весь свой обильный запас ругательств, рассказывая о том, как теперь конюх рассиживает в креслах Марша и плюет на пол, что все фотографии разбиты вдребезги, ковры в гостиной все в грязи, окурках и мусоре. Слушая это, Марш громко хохотал, к большому недоумению и кучера, и Марии.

Дрожащими руками Мария поставила на стол немудреный обед, и Марш повторил мне окончательные детали маршрута, которым собирался ехать и которым я должен буду следовать вместе с его женой.

— Фита, — назвал он имя финна-проводника, которому доверял, — живет в миле от станции Грузино. Как сойдете с поезда, идите в другую сторону, пока все не разойдутся, потом поверните назад и по лесной тропинке дойдете прямо до его дома. Он скажет вам, что делать.

Наконец пришла пора двигаться в путь. Мы с Маршем пожали друг другу руки и пожелали удачи. Я вышел первым, чтобы не стать свидетелем его горестного расставания со скромными друзьями. Я услышал, как он обнял их обоих, услышал судорожные рыдания Марии… и поспешил вниз по каменной лестнице на улицу. Я быстро направился к трамвайной остановке на Михайловской площади и бродил вокруг нее, пока не появился Марш. Мы не подавали вида, что знакомы. Он запрыгнул в один вагон, а я — в другой.

К тому времени, как мы добрались до далекого Охтинского железнодорожного вокзала — заброшенного деревянного строения на окраине города, уже стемнело. Но, стоя на грубом дощатом помосте, я легко различал массивную фигуру, которая, толкаясь, пробиралась в толпе крестьян к и без того переполненным вагонам. Кто силен, тот и прав в красной России, как и везде. Мускулы советское правительство еще не успело национализировать. Я наблюдал, как огромный тулуп с болтающимся и прыгающим серым мешком каким-то таинственным образом возвышался над головами и плечами бурлящей массы и забрался на буфер. Оттуда он вскарабкался на крышу и, наконец, при помощи нескольких восхищенных человек, уже устроившихся в вагоне, спустился с крыши вниз и пропал в черном проеме, где когда-то было окно. Я простоял около получаса, пока несколько долгих, пронзительных свистков допотопного паровоза не сообщили, что машинист наконец-то снизошел до того, чтобы тронуть состав с места. Поезд дернулся, раздался страшный скрип, громкие возгласы пассажиров, опоздавшие крестьяне пытались зацепиться на выступающих частях, на буферах, подножках и т. п., и поезд с грузом измученных человеческих существ медленно погромыхал прочь с вокзала.

Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту, и, когда он совсем исчез, холод, мрак, всеобщая разруха, казалось, стали только сильнее. Я стоял, прислушиваясь к отдаленному грохоту поезда, пока не остался совсем один на платформе. Тогда я развернулся и медленно побрел в город, и все вокруг пронизывало мучительное чувство пустоты, и будущее казалось сплошным непроглядным мраком.