Чрезвычайная комиссия, о которой с таким отвращением отзывался Зоринский, пользуется самой скорбной славой среди всех большевистских учреждений. Это орудие террора и инквизиции, призванное насильственно искоренить все антибольшевистские настроения во всех владениях Ленина. Ее полное название — Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией[15], а спекуляция — это все формы частной торговли, кость в горле для коммунистов. Русские зовут ее Чрезвычайкой или, еще короче, ЧК. Штаб-квартира ЧК в Петрограде находится в доме номер 2 на улице Гороховой, где раньше, при царе, располагалась префектура полиции[16], так что народное название префектуры по ее адресу — Гороховая, 2 — прилепилось и к Чрезвычайной комиссии и навсегда останется в русской истории.
ЧК на Гороховой возглавляет совет в составе полудюжины революционных фанатиков самого непримиримого толка. Именно за ними остается последнее слово в вопросе об участи заключенных. Рекомендации этому совету дают «следователи», в обязанности которых входит допрос обвиняемых, сбор улик и составление протоколов. Таким образом власть над жизнью арестованных находится в руках этих «следователей», поскольку именно они могут повернуть доказательства в ту или иную сторону по своему усмотрению.
Следователь следователю рознь. Встречаются среди них искренние и честные, хотя и демонические утописты, холодные, как сталь, жестокие, не запятнанные грязной корыстью, которые видят зарю пролетарской свободы только сквозь туман непролетарской крови. Такими людьми (и мужчинами, и женщинами) движет зловещее стремление отомстить за каждую несправедливость, действительную или мнимую, перенесенную ими в прошлом. Видя свое призвание в том, чтобы исполнить священную задачу по искоренению «контрреволюции», они порой могут быть вежливы и обходительны, даже благородны (хотя это встречается редко), но никогда не беспристрастны. Есть и другие следователи, просто продажные, готовые жертвовать любыми интересами пролетариата за мзду, которые видят в своей работе исключительно средство накопления денег путем получения взяток.
Ответственные посты в Чрезвычайной комиссии могут занимать только члены компартии. Однако сотрудники низшего звена — это наемные работники, часто иностранного происхождения, и многие из них раньше были агентами царской полиции. Последние, оставшись без работы из-за революции, свергнувшей царское самодержавие, были повторно завербованы большевиками в качестве специалистов и нашли для себя подходящее занятие — шпионаж, подслушивание и преследование недовольных или подозрительных рабочих, чем они занимались еще когда власть была в руках у царя, а не Ленина. Именно в силу этого факта русским рабочим практически невозможно организовать восстание против новых надсмотрщиков. Так возникло прозвище большевистского режима — «царизм наизнанку». О малейших признаках мятежа немедленно доносят в ЧК ее замаскированные под рабочих сексоты, затем зачинщиков «устраняют» с завода под предлогом перевода в другое место, и зачастую они пропадают без следа.
В красной России на всем лежит тень Чрезвычайной комиссии. Никто не может скрыться от ее всевидящего ока. Даже коммунисты трепещут перед ней, ведь одна из ее обязанностей — выявлять паршивых овец в партийных стадах, а так как ЧК никогда не проявляет снисходительности, бывали случаи, когда даже истинных поборников коммунистических идей казнили, заподозрив в них отщепенцев. С другой стороны, паршивая овца, наделенная теми самыми качествами коварства, хитрости и беспринципного обмана, которые и делают ЧК настолько эффективным аппаратом, обычно умудряется спасти свою шкуру.
Один из самых сатанинских методов, которые чекисты скопировали с царских времен и применяют против своих оппонентов, называется в России провокацией. Раньше провокации заключались в том, что агенты-провокаторы умышленно разжигали мятежные настроения и подстрекали к заговорам. Эти течения привлекали к себе ярых революционеров, и, когда заговор созревал и вот-вот должен был окончиться каким-то терактом, в последний момент всех выдавал провокатор, которому нередко удавалось пролезть в число самых доверенных членов революционных группировок. Агентов-провокаторов набирали из всех сословий, но в основном из интеллигенции. Подражая царизму в этом, как и в большинстве его главных черт, большевики используют таких агентов для подстрекательства к антибольшевистским заговорам и щедро награждают провокаторов, которые приносят ненасытной ЧК обильный урожай «контрреволюционных» голов.
Как и при царе, все мыслимые и немыслимые изобретения изощренной подлости применяются для того, чтобы заставить схваченного таким или иным образом пленника выдать его секреты, имена сообщников и сочувствующих. Недаром Марша преследовал страх, что его жену, измотанную и, конечно, недоедающую, если ее вообще кормят, могут подвергнуть такой обработке, которая станет предельным испытанием для ее выдержки. Она не знала, где ее муж, но знала всех его друзей и знакомых, которых наверняка от нее требуют перечислить поименно. По словам Полицейского, она уже дала путаные показания, что не могло не усугубить ее дело. Допросы станут еще безжалостнее, пока в конце концов…
На следующий день после визита к Зоринскому я ровно в одиннадцать часов явился в пустую квартиру под номером 5, написанным мелом на двери черного хода. Это было недалеко от того места, где жил Зоринский, но я шел к дому окольным путем и то и дело оглядывался, убеждаясь в отсутствии слежки. Грязный двор был таким же грязным и шумным, как и раньше, и в зловонии соперничал с темной лестницей. По пути я никого не встретил. Мария, уже не подозрительная, открыла дверь в ответ на три моих удара.
— Петра Иваныча еще нет, — сказала она, — но он должен быть с минуты на минуту.
И я сел читать советские газеты.
Три удара — это Марш стучался в дверь — не заставили себя долго ждать. Мария поспешила по коридору, я услыхал, как скрипит замок, туго распахивается дверь, и потом вдруг раздался приглушенный вскрик Марии. Я быстро встал. Марш ворвался или, точнее, ввалился в комнату, его голова и лицо были замотаны большим черным платком. Пока он с трудом разматывал платок, я увидел в дверном проеме Марию, она прижимала кулак ко рту и молча в страхе смотрела на него.
Из-под складок черного платка показалось лицо незнакомого Марша. Он изо всех сил старался удержать свою вечную улыбку, но глаза его были пусты и бесцельно блуждали, и он весь трясся от возбуждения, несмотря на попытки совладать с дрожью.
— Мою жену… — запинаясь, отрывочно заговорил он, упав на стул и лихорадочно шаря по карманам в поисках носового платка. — Вчера ее допрашивали… семь часов подряд… без перерыва… не кормили… не давали даже сесть… и в конце концов она лишилась чувств. Она что-то им сказала — не знаю, что именно. Боюсь, что… — Он встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча неразборчиво себе под нос, но я все же расслышал слово «неосмотрительно» — и понял все, что он хотел сказать.
Через несколько минут он успокоился и снова сел.
— Полицейский пришел домой в полночь, — сказал он, — и все мне рассказал. Я задал ему сотню вопросов и уверен, что он не лжет. Большевики считают, что она замешана в каком-то заговоре, поэтому ее заставили три раза написать автобиографию, и… — Он помолчал. — Все они разные. Теперь ее принуждают объяснить расхождения, но она ничего не может вспомнить, и, кажется, ее рассудок на грани. Между тем большевики твердо решили раз и навсегда искоренить в России все «английские махинации», как они это называют. Им известно, что я сбрил бороду и изменил внешность, за мной охотится специальный отряд шпионов, и нашедшему полагается крупное вознаграждение.
Он помолчал и отхлебнул из стакана с чаем, который Мария поставила перед ним.
— Послушайте, старина, — вдруг сказал он, положив перед собой руки на стол ладонями вниз, — я хочу попросить у вас помощи. Полицейский говорит, что ей будет хуже, если я останусь здесь, чем если уеду. Так что я уезжаю. Как только о моем бегстве станет известно, говорит Полицейский, ее перестанут терзать, и, может быть, тогда будет легче устроить ей побег. Скажите, вы сделаете это для меня?
— Дружище, — сказал я, — я уже решил, что не буду заниматься ничем другим, пока мы не вытащим вашу жену из тюрьмы. И в тот день, когда она выйдет на свободу, я сам переведу ее через границу. Мне все равно нужно будет вернуться в Финляндию, чтобы отправить отчет.
Он хотел поблагодарить меня, но я не дал ему говорить.
— Когда вы поедете? — спросил я.